Владимир Осинин - Полк прорыва
В районном центре, через который они проезжали, маршалу Хлебникову пришлось поневоле задержаться. Люди запрудили улицу — пляски, песни. Как ни сигналили, веселые парни с гармошкой и гитарами не расходились. Хмуро и с усмешкой посматривая на длинноволосых молодых ребят с жиденькими бакенбардами, шофер сквозь зубы процедил:
— Пижончики!
— Вот отслужите — и вы таким станете.
— Не знаю. Стриженые головы мне не нравятся, но и эти…
Один из «пижончиков» как-то странно заморгал глазами:
— Ребята, кажется, в машине самый настоящий генерал!
— Да не генерал, а маршал!
— Правда, маршал!
Машину окружили, любознательных оказалось слишком много, смотрят и ждут, что им скажут.
— Ну что вы на меня так уставились? — смеясь сказал Хлебников девушке, которая не сводила с него глаз. — Понравился?
— Понравились.
О, эта девушка за словом в карман не полезет!
— Дедушку моего немного напоминаете. А у нас дядя не вернулся с войны. — И она позвала: — Дедушка! Да иди же ты скорее сюда!
Протянув вперед, прямо перед собой, руку с фуражкой, к машине пробивался высокий слепой старик. Над его лбом клочковатым гребнем торчал вихор белых волос. Старик потоптался на месте, словно под ним была раскаленная земля, передал палку и фуражку внучке и уже две руки протянул вперед, взялся за рукава шинели, подержался и стал перебирать пальцами все выше и выше, пока не коснулся погон и вышитых звезд.
— Дай бог тебе, сынок, счастья. Только внучка зря говорит, своего бы сына я узнал и по голосу. По единому слову… Ты, наверное, тоже уже не молодой?
— Не молодой. И у меня сыны были.
— Не вернулись с войны?
— Не вернулись.
— А батька жив?
— Нет. Я рос без отца и матери.
— Как же это ты маршалом стал?
— Кому-то надо было стать. Выпало на мою долю.
— Завидная у тебя доля. Я сам был солдатом, знаю, что такое служба. И ранения имею. А ты?
— Я тоже.
— Ноют раны к непогоде?
— Ноют.
— И мои тоже. Но, говорят, есть исцеление.
— Какое?
— Лунные травы! От всего исцеляют — от ран телесных и душевных болей.
— А где же растут они, эти лунные травы?
— То-то и оно! Мне уж нечего и мечтать, а ты постарайся, может, и найдешь. Для своего воинства. И всего русского народа. Много ему всяких ран было нанесено…
«Лунные травы! Исцеляющие от ран телесных и душевных болей. Знает ли он, старик, что он сказал? Конечно, знает: старые люди мудрые».
Дальше можно было ехать на Соловьеву переправу, где на Днепре в сорок первом году наши отходящие войска вели особенно ожесточенные бои, потом по грунтовой дороге на Дорогобуж и Вязьму. Но Коля сказал:
— По полевым дорогам мы с вами и так вволю поколесили, товарищ маршал. Лучше дать небольшой крюк, но выскочить на шоссе Минск — Москва. А там считай — дома.
— Тебе видней.
Катишь, Козьи Горы… Темный сосновый лес. Сосны прямо жмутся друг к дружке и протягивают свои ветви к небу. Кое-где группками жидкий осинник никнет под ветром.
— В этом лесу были расстреляны польские офицеры. Несколько тысяч.
— Знаю, Коля.
— А бункер Гитлера видели?
— Нет.
— Сейчас будем проезжать мимо, можем посмотреть.
Хлебников, конечно, знал, что перед наступлением немцев на Москву тайно готовился приезд Гитлера на Западный фронт. Отсюда он должен был поехать принимать парад на Красной площади.
Интересно, какие же хоромы они для него тут приготовили?
Красный бор. Вековые березы и сосны разбрелись по холмам на днепровском берегу. Под высокими кронами голубоватый простор. Море одуванчиков. Белки перебегают дорогу и с фырканьем взлетают вверх по стволам деревьев, смотрят на прохожих.
На высокой насыпи ржавые железнодорожные пути.
— Немцы проложили. Специально к бункеру, — поясняет Коля.
Заросшие травой, давно разрушенные блиндажи, капониры для машин, выпирают рыжие горбы брустверов — вдоль линии тянулись траншеи.
Среди сосен стояла серая квадратная глыба, будто высеченная из гранита. Одна, южная, стена ее совершенно глухая, в другой, западной, на высоте метра от земли — черное отверстие. Запиралось броневой дверью. Сама дверь сорвана, но крюки, на которых она висела, остались. В следующей стоне две небольшие бойницы. Были вмонтированы пулеметы на шарнирах.
— Неужели они для него и дверь настоящую не сделали?
— Сделали, — ответил Коля. — За углом.
Дверь тоже сорвана. Осталось только стальное основание, вмурованное в бетон.
Они заглянули — внутри темно, как в пекле.
— Зайдем?
— Конечно, зайдем, — ответил Коля и первым шагнул куда-то по мрак, присветил спичкой. — Осторожнее, здесь чего только нет…
Где-то в этом самом мрачном надгробии был вход в подземелье, может быть, находилось помещение, напоминавшее кабинет фюрера в имперской канцелярии. Но все замуровано — никаких следов. Узкий коридорчик, поворот, опять узкий коридорчик. Комната, размером два с половиной метра на два с половиной, не более. Склеп, и только. Справа ниша в стене, видимо для сейфа, вторая, ближе к лазу, поменьше и прокопченная, для светильника. Жилой площади в этом железобетонном кубе пять метров, остальное стены. Они сдавливали. Казалось, что отсюда нет выхода. Может быть, как раз и было бы такое ощущение у фюрера, если бы он вошел сюда.
Коля словно угадал мысли Хлебникова, усмехнулся:
— Интересно, а какие бы бункера он строил теперь, зная о современных ракетах?
— Наверное, вечно бы сидел под землей, как крот.
Серый, пахнущий плесенью железобетонный куб. А что могло случиться с Россией и всем миром, если бы свершились черные замыслы, которые с ним связаны?
Уже где-то под Москвой им встретились переполненные автобусы «Интуриста» с немецкими школьниками. Их везли в Бородино.
Вот так, наверное, и нам воздвигнут монументы и обратят все в легенду. И где-то за бортом останется самое главное, то, что не передается способом даже самого высокого искусства, — боль нашего сердца.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Шорников вернулся с учений, подполковника Прахова за своим столом не оказалось, он сидел в другом кабинете, замещал полковника Дремова, который ушел в отпуск. Прахов был в хорошем настроении, достал бутылку с нарзаном.
— Жарковато, промочите горло, Николай Иванович.
После полковой атмосферы, где любое обращение к тебе начиналось с уставного «товарищ майор» или «разрешите доложить», все это казалось немного необычным, невольно вызывало взаимное расположение и усердие к делу.
— К генералу можете не ходить, — сказал Прахов. — Я уже прочитал ваш отчет и доложил ему.
Прахов покурил, потом положил окурок в пепельницу и долго смотрел на какую-то папку. Брови его были сдвинуты, на широком лбу гармошкой собрались морщины. Казалось, он пытался что-то вспомнить и никак не мог. Или решал какую-то свою задачу. Седая лохматая грива его поднималась, как наэлектризованная.
В кабинете пахло табаком, чернилами и мастикой, которой натирали паркет. На тумбочке стояли телефоны, целых три — два черных и один белый. Один из черных зазвонил. Подполковник снял трубку и, видимо услышав знакомый голос, восторженно произнес:
— О, привет! Как живу? Спасибо. Как всегда, в трудах.
Поговорив с кем-то из друзей, он встал и долго похлопывал себя по карманам, искал очки, но оказалось, что он уже успел их положить в ящик стола.
Шорников наблюдал за Праховым. Одной рукой тот что-то писал, второй прижимал телефонную трубку к подбородку и успевал отвечать: «Да… Так точно… Никак нет». А когда начинал звонить другой телефон, переставал писать, протягивал руку к трубке, подносил ее к уху, вслушивался и спокойно отвечал: «Подождите минуточку, сейчас закончу говорить».
«Вот это лев!»
Наконец Прахов поднялся из-за стола:
— Идемте к нам в кабинет, я передам вам папку вашего предшественника.
По коридору он шел впереди и почти скользящей походкой, будто по льду, а не по ковровой дорожке. Шагал, выбрасывая ноги немного в стороны, и осанка у него была явно нестроевая, будто его шлепнул кто-то сзади по пояснице, он прогнулся, да так и не распрямился. Довела парня штабная работа!
На фронте Прахов исполнял обязанности командира полка и верил, что ему дадут полк. Но после войны многие части начали свертываться, и полк был переформирован в батальон. Прахов оказался комбатом, а потом его перевели в штабники. Наверное, после увольнения в запас полковника Дремова он займет его место.
Откуда у него столько энергии? Казалось ошибкой, что он до сих пор не получил генеральских лампасов. Но, может, еще и получит.
Из дверей дремовского кабинета весь день раздавался его громовой голос:
