Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер
«Предбанником» в транспортной авиации называлась кабина сопровождающего груз — она совмещалась с кабиной пилотов. Других «летунов» и прочих привилегированных в «предбаннике» не оказалось, чему Глинский даже обрадовался, он ещё на аэродроме слегка устал от нервного предвылетного гомона солдат и офицеров. Одиночеством Борис никогда не тяготился — можно поспать, можно подумать о разном.
Под нарастающий ливень Ан-двенадцатый запустил двигатели, не торопясь вырулил и вскоре оторвался от бетонки. Глинский прильнул к иллюминатору, но салатного цвета хлопковые поля под крылом быстро закончились, потому что самолёт вошёл в густую хмурую облачность, похожую на осеннее море. Борис сел поудобней, вытянул ноги и вспомнил другое море — Чёрное — в первом курсантском отпуске, когда они всей семьей отдыхали под Ялтой. Однажды в море на него напали с дерзкими брызганьями сразу три девчонки, а он азартно «отстреливался» от них. Впрочем, втроём они его всё равно «забили». Глинский грустно улыбнулся, представив на секунды, что этими девчонками были Виола, Ольга и Людмила. Кстати, одна из тех ялтинских девчонок, кажется армянка, действительно была похожа на Виолу. Он ещё пытался познакомиться с ней поближе, но она, как потом сказали подружки, уехала с родителями в тот же день. Борис вспоминал её всякий раз, когда слышал супермодную в том сезоне песню: «От зари до зари, /От темна до темна / О любви говори, / Пой, гитарная струна». Странно: ни как её звали, ни как она была одета, ни даже её фигуру он совсем не запомнил, а вот лицо не забылось… Глинский вспомнил, как пытался назначить ей свидание, как переживал, когда она не пришла, и как до полуночи пускал по зеркально-спокойному морю плоские камушки — «глюк-глюк-глюк».
Постепенно монотонный звук двигателей сделал своё дело. Да и под дождь хорошо спится. Борис и не заметил, как задремал. Ему снились прыгающие по морской глади камушки.
…Проснулся он от того, что его чуть не сбросило со скамьи, — самолёт резко пошёл вниз. Глинский помотал головой, стряхивая остатки сна, и взглянул в иллюминатор. Под крылом показалась крутая бежево-серая гора, очертаниями напоминавшая лежащего верблюда. Вся местность сверху выглядела как глина вперемешку с пеплом. Солнце било непривычно пронзительными для вечерних часов лучами. Редкие постройки, сверху похожие на брошенные кошары, будто сливались с унылым горно-пустынным пейзажем. Еще через минуту показались разбросанные по невысоким сопкам какие-то приподнятые небольшие зеленоватые пятна. Борис не сразу догадался, что это приводные радиостанции аэродрома, покрытые выгоревшей камуфлированной сетью.
Тем временем слева спереди глазам Глинского открылся большой восточный город — бесконечные кварталы-махалля глинобитных хижин и изгороди-дувалы. Кварталы резко очерчивались в лучах заходящего солнца собственными тенями, прерывающимися разноцветными пунктирами «вагончиков»-дуканов. Редко-редко встречались двух-трехэтажные дома, крыши которых выделялись яркими пятнами, казавшимися ещё более яркими в бесцветном вечернем мареве афганской столицы.
Ан-двенадцатый жёстко коснулся бетонной полосы, а потом ещё долго-долго заруливал на стоянку. Наконец самолёт замер, затихли двигатели и остановились натруженные винты. Над бетонной взлётно-посадочной полосой в солнечном мареве плыли какие-то сюрреалистические ультрафиолетовые силуэты.
Уже знакомый Борису «правак» долго возился с аппарелью, а потом он на пару с командиром ещё дольше препирался с двумя подошедшими аэродромщиками. По обрывкам долетающих фраз Глинскому показалось, что речь идет об обратном перелёте через границу, пилоты вроде как не хотели лететь, а встречавшие увещевали их, мол, «надо, Федя, надо»…
— Да в такую погоду даже «тэзэшки»[36] летают! — донеслось до Бориса. Командир Ан-двенадцатого вернулся, с досадой махнул рукой и заорал в чрево самолета:
— Выходи строиться!
Личный состав выгрузился быстро. Солдат под командой троих с ними же летевших капитанов погнали на растрескавшуюся от жары утрамбованную площадку, расположенную сзади от рулёжки. Там уже нетерпеливо разминали ноги человек пять «купцов»[37] из разных гарнизонов. Офицеры же, вернувшиеся в Афган из отпусков, деловито заторопились в другом направлении — к кунгам и «уазикам» метрах в двухстах от стоянки и на таком же расстоянии от бетонного ангара главного афганского аэропорта. Они рассчитывали «сесть на хвост» кому-нибудь из встречающих-провожающих или записаться на борт, следующий в родной гарнизон. Вокруг кунгов бурлила толпа возбужденно галдящих дембелей. Они готовы были бегом бежать к самолету, но их сдерживали люди постарше, в основном в «гражданке». Борис догадался, что это офицеры и прапорщики, дождавшиеся замены или получившие отпуска.
Глинский направился к кунгам, чтобы получить отметку о пересечении государственной границы. Именно с этой отметки кабульской комендатуры-пересылки и начинался отсчёт «боевых будней».
С полдороги его окликнул старший лейтенант в расстегнутом «пэ-ша» с общевойсковой «капустой» в петлицах. Старлей явно возвращался из отпуска и прилетел на одном с Борисом самолете, только в «общем вагоне».
— Эй, земляк! Тебе куда?
Глинский протянул ему предписание. Старлей мельком глянул на бумажку и кивнул:
— Ну я так и думал. Это к нам. Наша машина должна тут сменщика привезти. Обещали и меня дождаться.
Старший лейтенант приветливо протянул руку:
— Влад Семченко. Рязань. А ты откуда будешь?
— Борис Глинский. Переводчик.
— А-а-а, — насмешливо протянул старлей. — То-то я смотрю — петлицы родные, а по Рязани я тебя не помню, хотя, судя по званию, должен был бы… Переводчик, значит? «Инджо кабул-подвал аст?»[38]
Глинский усмехнулся. Переводчиков всегда ценят при походах по лавкам и магазинам.
— Слушай, Влад. А почему у тебя-то «капуста» в петлицах? Ты ж спецназёр, да ещё с рязанскими «корнями».
Семченко вздохнул:
— И сам по «парашютикам» тоскую, хожу как «чмо», — «сижу» в кустах и жду «героя».[39] Но у нас в придворной роте «парашюты» запрещены. Конспирация. Да ты скоро сам всё узнаешь. «Капуста», брат, это ещё не самое «кислое».
Они не успели дойти до кунгов, как им встретились четверо, издали похожие на идущих тесно сомкнутым строем. Когда странная группа подошла поближе, выяснилось, что это медик-подполковник и прапорщик осторожно ведут перебинтованного раненого с замотанной культей вместо правой руки. Их сопровождал майор с красной повязкой на левой руке и с десантной сумкой — в правой.
Видимо, они хотели заблаговременно усадить раненого в самолет, у которого уже разворачивался топливозаправщик.
Влад, увидев раненого, словно споткнулся:
— Серёга, ты? Ты… как это?..
Раненый ничего не ответил, лишь кисло улыбнулся. Борис догадался, что это офицер из той же роты, где предстояло служить и ему.
Разумеется, Семченко пошёл провожать своего Серёгу к самолёту. Глинский долго смотрел им вслед и думал, что израненный парень, судя по всему, его ровесник. Как же он теперь будет жить без правой-то руки? Со службой, ясное дело, придётся проститься, а потом как? На пенсию по инвалидности особо не расшикуешься, хотя, конечно, и с голоду не помрёшь…
Он постарался отогнать прочь мрачные мысли и заторопился к кунгу, в окошко которого прибывшие офицеры протягивали свои бумажки. Ожидая своей очереди, Глинский с любопытством рассматривал живописную ораву дембелей — почти у всех в придачу к вещмешкам были одинаковые кейсы. Борис хмыкнул, вспомнив свой кейс после первой командировки. За ним пристроились две разбитные дамы в джинсах, судя по разговору — также вернувшиеся из отпуска. Совершенно не стесняясь Глинского, они живо и без комплексов обсуждали, где в Кабуле лучше покупать нижнее бельё. При этом дамы для доходчивости показывали друг дружке руками поверх одежды особенности фасонов:
— …вот, ну а спереди треугольничек такой… сеточка — как тюль…
Стоящие впереди и сзади офицеры бросали на дам оценивающие взгляды, к которым те, судя по всему, были привычны.
Чтобы отвлечься от по-разному воспринимаемого щебета о трусах и лифчиках, Борис снова принялся разглядывать дембелей. Большинство из них красовались в парадной отутюженной форме с аксельбантами — чаще белыми, но иногда даже красными и пурпурно-малиновыми. Кители украшали разномастные самодельные значки и нашивки с названиями гарнизонов, в Союзе считавшихся жутко секретными: «Теплый стан 181 мсп 108 мед», «350 пдп 103 вдд — Полтинник», «56 одшбр — Гардез».
Настоящие награды на дембельских кителях встречались редко. Впрочем, почётный знак ЦК ВЛКСМ «Воинская доблесть» ещё более-менее мелькал, а вот настоящие медали Глинский разглядел от силы у десятка из доброй сотни. Орденов он поначалу не разглядел ни у кого. Впрочем, присмотревшись, он обратил внимание на ефрейтора-танкиста в новенькой, ничем не «украшенной» форме с чёрными петлицами. Этот дембель выделялся заметно пробитым сединой «ёжиком» и трясущимися руками, в которых он что-то сжимал. Когда к нему подошёл какой-то офицер, ефрейтор, словно стесняясь, раскрыл ладонь, и Борис увидел орден Боевого Красного Знамени.
