Добудь Победу, солдат! - Сергей Абенов
Он спустился в штабной овраг и побежал вниз, как вдруг кто-то окликнул его и он замедлил бег и оглянулся. За ним шел скорым шагом комиссар Липкинд, расстегивая на ходу кобуру, и Арбенов остановился, поджидая, и тот, подойдя вплотную, сказал:
– Куда? Почему нарушаешь приказ?
– Какой приказ? Немцы уже…
– Ты отстранен от боевых действий, и твоя группа тоже! – закричал Липкинд в лицо старшине, – а это значит, ты арестован! Он поднял пистолет и приставил к груди Камала, – За нарушение приказа – расстрел на месте!
– Слушай сюда, комиссар… – сдерживая вспыхнувшую ярость, сказал Арбенов.
– К старшему по званию обращаться на вы!
– Этого не будет!
– Почему же?
– Потому, сволочь, – сказал Арбенов тихо, – потому что другие комиссары в батальонах вместе с бойцами сухари грызут, и сейчас в Рынке первыми под танки легли! А ты, гнида, в штабе штаны протираешь! Прячешься за спиной Горохова! И ты мне ничего не сделаешь! Я сейчас пойду, и ты даже в спину мне выстрелить не сможешь! Потому что свой пистолет ты из кобуры за всю войну не вынимал, разве что пленных достреливал! И в немца ты ни разу не стрелял! А я, – старшина выхватил трофейный «Вальтер» из кармана и приставил к голове Липкинда, – сейчас нажму на курок и вышибу твои еврейские мозги, и мне это ничего не стоит! – Арбенов схватил руку Липкинда с пистолетом и, преодолевая сопротивление, удерживал у своей груди. – Давай, считаем до трех! За кем правда, тот и живой! Раз! Два!
Липкинд резко вырвал свою руку и отступил назад, снял фуражку и над его мокрой от пота головой в морозном воздухе поднялся легкий парок. Он трясущейся рукой достал из кармана шинели носовой платок и промокнул лоб. Старшина спрятал пистолет в карман, развернулся и побежал вниз.
В полдень, после жестоких рукопашных схваток, после гранатных боев за каждую землянку, немцев выбили из Рынка, и заняли свои прежние позиции, но дальше продвинуться не удалось. Бой длился до поздней ночи. Штурмовые батальоны шли раз за разом в лобовые атаки, и командование Шестой армии Паулюса, не считаясь с потерями, и потеряв всякую надежду, вновь и вновь бросало в атаку поредевшие 16-ю танковую и 94-ю пехотную дивизии, саперные батальоны и штрафные офицерские роты. Но все их усилия не принесли результата. Рынóк остался нашим.
Из дневника лейтенанта Герберта Крауса
“Наступление на Рынóк окончилось полным крахом. В балках и траншеях поселка остались 4000 немецких солдат и офицеров. Сталинград – это кровавая мясорубка. Меня рвет от запаха гниющего мяса, меня рвет от этого проклятого города! Бог отвернулся от нас! Я отвернулся от бога!”.
Глава 24
Арбенов отстал от группы, когда они, возвращаясь из Рынка, проходили мимо санчасти и зашел в перевязочную. Ольга усадила его на табуретку и осмотрела глаза, нет ли воспаления, но он зашел совсем не за этим и, когда она сказала, что все в порядке, он спросил ее, когда она освободится.
– Я уже свободна, – сказала Ольга, – сегодня убитых много, а раненых совсем мало. Только предупрежу Нину. Как твоя рука? Давай-ка, я посмотрю и сменю повязку.
Они прошли под обрывом и повернули в овраг и, когда стали подниматься вверх, она взяла его за руку, потому что здесь было совсем темно. Рука ее была холодная, и он засунул обе руки, свою и ее вместе, в карман телогрейки и спросил:
– Ну как тебе работалось сегодня с капитаном?
– Нормально, только он нервничал сильно,– Ольге хотелось сказать совсем другое, что с ним работать лучше, и что он сегодня другой, не такой, каким был все эти дни. – Он все время спрашивал, правильно ли я передаю! И было смешно, когда он подносил бинокль к очкам, ведь в бинокль можно смотреть и без очков!
Загвоздин растопил печку, но блиндаж еще не прогрелся и они присели к столу, не раздеваясь, Ольга только сняла свой танковый шлем, и Камал отметил, что светло-русые волосы ее заметно отросли. Чердынский и Саватеев спали – день выдался тяжелый, да в углу лежал еще кто-то, укрывшись шинелью с головой. Николай Парфеныч сказал, что чайник еще не закипел и придется подождать, потом, откинувшись, достал из-за спины пузатую оплетенную бутыль и поставил на стол. Бутыль была наполовину пустая и к ее горлышку была привязана на шнурке маленькая открытка.
– Ого! Откуда такое богатство? – удивился старшина.
– Да этот, Чукотка наш, ёфты-кофты! – сержант кивнул в сторону спящего Саватеева, – дня три назад обменял румына-перебежчика на вино да табак.
– Как же он, – спросила Ольга, – он разве знает румынский язык?
– Да нашему байпаку никакого языка не надо, было бы что менять!
– А почему вы его так все время называете – байпак? Это ругательное слово?
– Нет, – сказал Камал, – с казахского это переводится – валенок.
– Да, – сказал Загвоздин, – и с азербайджанского, и у нас на Байкале так говорят.
– Ну, Александр, – сказал старшина, – плачет по нему гауптвахта. Ты-то куда смотрел, Николай Парфеныч?
– Да за ним разве углядишь? Вы пейте. Мы попробовали, компот, да и только. Я уж дождусь, когда чай вскипит. – Он налил вина в две кружки, пододвинул им и сказал Ольге:
– Ты выпей, не бойся, в нем градуса нет. Неужто вина не пробовала никогда?
– Пробовала, – сказала Ольга, – на выпускном вечере. Мне не понравилось, такая гадость. А мальчишки наши выпили и девчонки некоторые, потом им плохо было. – Она поднесла кружку ко рту и осторожно пригубила. – Мама моя, вкусное какое! И яблоком пахнет! Понюхай, Камал, чувствуешь, прямо яблоком!
Вино было лимонно-желтого цвета, и яблочный аромат был сильный, как будто только
