Евсей Баренбойм - Доктора флота
— Срочно вызовите ко мне анестезиолога Котяну и операционную сестру Бурундукову. Заготовьте для меня и для них командировки в Симферополь. Возьмите билеты на самолет на ближайший рейс. Кстати, вы не помните, во сколько он?
— Ближайший рейс в двенадцать сорок. Вы успеете на него. За билетами я сейчас пошлю шофера. Он уже ждет в машине. Затоцкий в приемной.
Не зря он так высоко ценил Стеллу Георгиевну. Она всегда все знала, умела наперед предусмотреть даже то, чего он еще сам не решил.
— Спасибо, — сказал Василий Прокофьевич.
Выезжая на тяжелые операции в другие города, он всегда брал с собой анестезиолога и операционную сестру. Анестезиолог Котяну молдаванин. Он молод, худ, неразговорчив, но, когда он дает наркоз, Василий Прокофьевич спокойно оперирует. А операционная сестра, как говорят хирурги, вторая жена. К ней привыкаешь, она знает твои странности и привычки, и, когда она рядом, чувствуешь себя словно в родном доме, а без нее становится одиноко, сиротливо. Теперь оставалось договориться с Москвой, с ответственным товарищем в министерстве, ведающим международными связями. Василий Прокофьевич набрал номер.
— Юрий Петрович? — спросил он, услышав в трубке знакомый рокочущий бас. — Добрый день. Профессор Петров из Ленинграда беспокоит. Хочу доложить, что по срочному делу вылетаю в Симферополь. Да, надеюсь, что вернусь к сроку. Что значит «надеюсь»? Понимаю ли я, чем это грозит? С вас и с меня головы снимут? Что делать, Юрий Петрович, снимут так снимут. Да нет, шучу я. Что я, маленький, не понимаю? Вернусь, обязательно вернусь и сразу позвоню вам. — Он с силой шмякнул трубку на рычаги, выругался по старой памяти: — Вот обалдуй. Едва в штаны не наложил, когда узнал, что уезжаю.
Сорок минут спустя, позвонив домой и предупредив Анюту, он уже ехал в аэропорт Пулково. В машине оставалось свободное место и Алексей захотел проводить Васю. Впереди, рядом с шофером сидела операционная сестра Бурундукова. Ей тридцать два, никогда не была замужем. Василий Прокофьевич считает, что именно из таких женщин, молодых, здоровых, не обремененных семьей, получаются наилучшие работники. Домой она никогда не спешит, только позови и с удовольствием летит в самую дальнюю командировку. Сзади устроились втроем. Минут десять ехали молча, каждый думал о своем. Потом Вася спросил Алексея:
— Как живешь в Таллине, чем занимаешься? Почему не зайдешь никогда? Ведь, наверное, в Ленинграде бываешь?
— Бываю, конечно, — с готовностью признался Алексей. — Раза два в году, не меньше. Но, понимаешь, чем больше дистанция с момента окончания Академии, чем больше не видишься, тем сложнее это становится. — Он помолчал, улыбнулся. — Да и скакнул ты высоко. Невольно думаешь, что помешаешь, нарушишь какие-то планы, важные дела.
— Глупо все это, — искренне сказал Василий Прокофьевич. — Конечно, портимся с годами, суровеем, надуваемся. Но лично я, чего мне врать, всегда рад, когда старый товарищ зайдет. Особенно близкий. И Анюта тоже. — Он взглянул часы, попросил: — Давай, Леша, рассказывай. Аэропорт скоро.
— Нечего особенно рассказывать. Кем был в начале службы, почти тем же и остался. Флагманский врач эскадры. Хозяйство большое, корабли ультрасовременные, хлопот по уши, плаваем часто и подолгу. Помнишь старую поговорку: «В море дома, на берегу в гостях»? Так это про меня. Много стран повидал. Недавно в Касабланке старого графа Апраксина встретил, потомка тех, чей двор на Садовой. Занятный старик. Все не верил, что русские могли построить такой корабль.
— А жена как реагирует на отлучки?
— Жена, естественно, недовольна. Говорит, надоело при живом муже вдовой быть. Ты же меня помнишь. Муза странствий всегда дудела в мои уши, — Алексей улыбнулся. — Люблю море. Берег раздражает суетой, безалаберностью. В троллейбусе ноги топчут, толкают. Раньше спокойно к этому относился, а теперь не могу. Наверное, это первый признак старости, когда на берегу скучно. Ты как считаешь?
— Не знаю.
— Месяца два дома поболтаюсь и в море тянет, как того английского клерка, что детские кораблики по Темзе пускал, — продолжал Алексей. — На экваторе всегда штиль. Море синее, как аквамарин, а над головой голубое небо или созвездие Южного Креста… Я больше моряк, чем медик. Еще на первом курсе подсознательно почувствовал это. Так и получилось.
— У тебя ведь сын?
— Сын. В этом году школу кончает. В медицинский собирается поступать. А у тебя? Ты ж всегда мечтал, чтобы было много детей, хотел из Аньки чуть ли не мать-героиню сделать.
Василий Прокофьевич рассмеялся.
— Героиню не героиню, а нормальная семья трех-четырех детей обязательно должна иметь. Только моя Анюта одним ограничилась и — баста. Что-то заклинило у нее. И та дурой выросла. Недавно внучку родила, назвала ее, думаешь, как? Мирей. Будто мало у нас хороших имен. Жаль меня дома не было, я б ей показал Мирей. — Василий Прокофьевич чертыхнулся, потом успокоился, спросил: — А о Лине ничего не знаешь? Как у нее, интересно, сложилась жизнь? Вы ж с Пашкой, как два петуха, готовы были друг другу горло перегрызть.
Алексей не спеша вытащил сигарету, закурил, ответил негромко, с видимой неохотой:
— Кое-что знаю. Но об этом не сейчас. В другой раз расскажу.
— Лишь бы вылет не отменили, — сказал Котяну, с тревогой глядя на грозу за окном. — Когда спешишь, аэрофлот всегда подложит какую-нибудь свинью.
— Завидую нынешним молодым, — задумчиво проговорил Алексей. — Все им доступно, даже то, о чем мы в их годы и мечтать не могли. Недавно сын побывал на зимней базе в Терсколе. Веришь, когда рассказывал, как проводил время, мы с женой только ахали. А для них все естественно, все в порядке вещей. Говорит: «А как же, папа, иначе?». Да, жаль, молодость прошла. И как быстро, как незаметно все пролетело. — Он вздохнул. — Недавно прочел стихи: «Двадцатый век. Он к людям был жесток». Точно сказано.
Они вошли в здание аэровокзала и сразу услышали, как дикторша объявила посадку. Котяну, торопясь, регистрировал билеты, а Василий Прокофьевич с внезапно проснувшимся любопытством продолжал задавать Алексею вопросы:
— А мать твоя где сейчас? Сестра Зоя?
— Мама в Ленинграде. Болеет последнее время. А Зойка замужем за рыбаком, обитает в Мурманске. Трое детей у нее.
— У Зойки-то? — удивился Вася и вздохнул. — Бежит времечко. Мои братья и сестры тоже почти все выучились, в люди вышли. Зиновий зоотехник, Пуздро охотовед, Глафира стряпуха в геологической партии. Матвей большим человеком был — председателем стройбанка. В прошлом году умер от уремии. Незаметно двадцать три года прошли. Лучший кусок жизни…
Он крепко пожал руку Алексею, поднял чемоданчик, сделал несколько шагов к выходу. В груди ощущалось странное беспокойство: всколыхнулось что-то старое, давно забытое. Через два часа он увидит Мишку Зайцева. Будет оперировать Тосю, если успеет, конечно. Надо успеть. Обязательно надо успеть. Внезапно он остановился, обернулся, крикнул стоявшему у выхода на летное поле Алексею:
— Не волнуйся! Сделаю все что смогу.
И быстро прошел мимо контролера к самолету.
До войны Кобона была небольшим селом, привольно раскинувшимся на восточном берегу Ладожского озера. Его жители занимались рыболовством, огородничеством, плели замысловатые корзины из ивовых прутьев. Изб в селе было немного. Посреди, на площади, стояла двухэтажная деревянная школа, а рядом с нею божий храм. По воскресеньям благовестил единственный колокол, приглашая в церковь.
Сейчас тихая Кобона неузнаваемо переменилась. Именно она стала последним перевалочным пунктом, где грузилось на автомашины и отправлялось по ледовой «дороге жизни» продовольствие для блокадного Ленинграда. Именно в Кобоне изможденные, голодные ленинградцы впервые ступали на Большую землю. Именно здесь на питательных пунктах их кормили первым настоящим «не блокадным» борщом. Везде, наспех замаскированные сосновыми ветками, высились штабеля мешков с мукой и крупами, дымились кухни пунктов питания. По недавно тихим улочкам деловито сновали военные, медленно брели эвакуированные, носились грузовики. Избы были переполнены. Люди располагались в школе, в церкви. Хотя заканчивался лишь ноябрь, морозы стояли градусов пятнадцать, да еще с ветром.
Неподалеку от Кобоны, в нескольких деревянных строениях бывшего рыбокомбината помещался эвакогоспиталь. Сюда доставляли наиболее тяжелых раненых и больных, эвакуируемых из Ленинграда, тех, кого везти дальше в тыл, к железной дороге было невозможно: они просто не доехали бы туда и умерли по пути. Здесь их держали недолго. Если медикам за несколько дней удавалось раненых немного подправить, вывести из крайне тяжелого состояния, их грузили в неуклюжие шестиколесные автобусы ЗИС-16 и отправляли дальше. Или они умирали. В штате госпиталя было специально предусмотрено похоронное отделение.
