Олег Смирнов - Обещание жить.
Макеев надел гимнастерку, пилотку, затянул ремни: привык вступать в бой в аккуратности и порицал тех, кто по жаре мог снять хотя бы пилотку. Форма есть форма, в бою она тем более нерушима. По крайней мере в начале его. Потом всяко может быть.
Снаряды падали вразброс, немцы стреляли не по целям, а по площади. На разведку у них не было времени, вот будут наши огрызаться, тогда немцы и засекут их. А покамест засекались нами. Высунувшись из-за бруствера, Макеев наблюдал, как разрывы опоясывали высоту, вздымая землю и дым перед обороной и позади. Те снаряды, что перелетали, шуршали и шелестели, ввинчиваясь в воздух. Затем раздавался тугой, со звоном удар, рвавший землю в клочья; если удары следовали один за другим, они сливались в сплошной — то громче, то тише — гул, и землю окрест покачивало, и со стенок окопа стекали комочки подзола. Некоторые снаряды взрывались вблизи траншеи, а то и в ней; когда дым рассеивался, виделось вырванное, словно выеденное, место траншеи. Немецкие танки стреляли и болванками — они с визгом проносились над обороной к лесу.
Тусклый при дневном свете огонь выстрелов указывал, где расположены наши и немецкие пушки — завязалась контрбатарейная стрельба; по окопам, по траншее стали бить меньше. Но взрывчаткой воняло сильно, ядовито, и Макеева поташнивало. А еще от волнения, похожего на сосущий голод. Будто неделю во рту не было маковой росинки, и вот тошнит.
Он томился, когда пехота бездействовала. Идет артиллерийская дуэль, стрелковому оружию рано вступать, и вот, как болван, лови свой снарядик. В эти минуты и трусость подымала свою змеиную головку. То есть он наблюдал, ходил по траншее, из ячейки в ячейку, что-то приказывал — нужное и ненужное, — словом, суетился. Но настоящего дела не было. А когда пассивно ждешь, то и копошится мысль о снарядике, что вмажет в тебя. И ей подобные. В этом была своя пехотная логика. Словно когда ты отражаешь атаку или сам идешь в нее, осколки не те же, их даже погуще. Правда, словить пулю вероятность больше. Но какая разница, от чего погибать?
Снаряды и мины рвались и на огневых позициях немецкой артиллерии и там, где маневрировали танки; к слову, их артиллерия тоже меняла позиции, уходя из-под нашего огня. У немцев вставали черно-огненные конусы пламени, дыма и комков земли — такие же, как у нас, разве что пореже. А возможно, это так казалось. Стрелкам всегда кажется, что артиллерийский огонь противника сильнее нашего.
Минут через двадцать немцы усилили обстрел, и танки их, сопровождаемые самоходками, выползли из кустов. Танков было десять штук, самоходок — восемь. Десять плюс восемь — восемнадцать. Сила. Грозная. Ее Макеев не единожды испытывал на собственной шкуре, и если у него не было танкобоязни, то лишь потому, что умел держать себя в руках, не позволял прорываться наружу тому, что просилось. Он поежился и, чтобы скрыть это и продемонстрировать, какой он храбрый, крикнул:
— Подготовить противотанковые гранаты!
А чего их готовить? Лежат в нише. Бери и швыряй. Но напомнить след. На то и командир. На сей раз он опередил Ротного с этой командой. Свои люди — сочтутся.
У Макеева, как и у командира роты, был бинокль, трофейный «цейс». Ротному без бинокля не обойтись, а взводные не желали таскать лишнюю тяжесть; во всем батальоне никто из взводных, кроме Макеева, не имел бинокля. Макеев гордился этим втайне, а лейтенанты тайно же подшучивали над ним.
В окуляры он увидел: заляпанные буро-зелеными маскировочными пятнами танки с самоходками, ныряя в ямы, вымахивая на бугры, выстраивались клином; это, однако, у них не клеилось, машины двигались кучно, беспорядочно. Тут бы потрудиться нашей артиллерии! Но она почему-то промедлила, и немцы приняли-таки подобие клина, на острие которого шел тяжелый танк. Из-за разрывов, из-за пелены дыма Макеев не сразу разглядел, что внутри клина несколько бронетранспортеров с автоматчиками, как и когда они там очутились — прозевал; вероятно, вышмыгнули сбоку, из сосняка; один из бронетранспортеров чадил, подбитый! Выходит, не так уж плохо стреляют наши пушкари! За клином поспешала пехота — видимо, оторвалась либо еще что.
Немецкий строй ломался, сдвигаясь, останавливаясь, ускоряя бег; одни машины вели огонь с ходу, другие — с остановок.
Загорелся крайний справа танк, отвалил, пытаясь сбить пламя. Макеев, стремившийся представить общий ход боя (взводного ли забота?), отмечал и эти его частности, из которых он и складывается: подбит бронетранспортер, подбит танк, здорово!
— Пехоту отсекать от танков!
Команду подал Ротный, и Макеев не стал ее повторять. Хотя надо бы. Ничего, и так всем известно, что пехоту отсекают от танков. Им бить по автоматчикам, с танками будут справляться артиллеристы и петеэровцы. Да и танкисты, наверно, ударят из засады.
Макеев вновь торопливо-шаркающей походкой прошелся по обороне, заглядывая в ячейки и перекидываясь словами с солдатами. Он говорил им какие-то общие, дежурные слова ободрения, они отвечали в том же духе: ладно, мол, порядок. И опять уловил — пусть и кратковременно — разлад между ним и солдатами, не разлад, но холодок, отчужденность — это определенно. Он же хочет как лучше. А они не хотят? Почему? И в сотый раз оборвал себя: у него нормальные отношения с подчиненными, а он выдумывает черт те что. Мнительный. Проще — психованный.
Солдаты и особенно его надёжа — отделенные командиры — держались спокойно, уверенно. И буднично. Некоторые наблюдали за боем, другие топтались в ячейках, попыхивали цигарками; Филипп Ткачук грыз сухарь; старикан Евстафьев сосал кусочек сахару, облизывался, как кот; сержант Друщенков укорачивал ремешок каски, увидав Макеева, улыбнулся ободряюще. Так вот оно что: они его ободряют!
Спасибо. Я хочу, чтобы и у вас и у меня сложилось все хорошо. Чтобы осколки и пули помиловали нас. И чтоб исход боя остался за нами. Во имя этого мы должны убивать и убивать. Как, однако, странно: фронт далеко на западе, а здесь вот добивай этих, из окруженной группировки, теперь тут для нас фронт.
12
С наблюдательного пункта и без стереотрубы было видно, как танки и самоходки с черно-белыми крестами на бортах увертливо шли по полю. Перекатывая желваки на скулах, Звягин кричал в телефонную трубку, прося огоньку, и одновременно требовал по рации авиационной Поддержки. Сгорбленный, с мешками в подглазьях, плохо побритый — па желтой мятой коже седая щетина, — он напоминал больного, и штабисты справлялись, здоров ли. Он отвечал, что да, здоров, но бессонница замучила. И впрямь эту ночь не спал. Но что ему раньше бессонные сутки? А сегодня как больной. Да не в бессонье суть — в думах. Они измучили его, и беспощаднейшей, безысходнейшей была: Лешки нет. Сутки он прожил с этой мыслью. И сколько еще проживет?
В эти минуты Звягин старался думать не о сыне, а о бое: как он завязался, как разворачивается, как кончится. Ну, кончиться он обязан одним — разгромом противника. Но Звягин понимал, что гитлеровцы будут переть напролом, не считаясь с потерями, выхода у них нету. Есть, конечно, — сдаться в плен. К сожалению, о капитуляции говорить бесполезно. Дивизионные разведчики добыли «языка», свеженького, тепленького, и комдив немедля ознакомил Звягина с его показаниями. «Язык», обер-ефрейтор из батальона связи, заявил на допросе: командир окруженной группы генерал-лейтенант Гейнц Кюнтер приказал во что бы то ни стало пробиться из окружения, огнем и колесами пройтись по отбитым у русских деревням, отомстить за павших товарищей и выйти к своим, на запад. В приказе были слова: «Свобода или смерть во славу фюрера!», — и Звягина не надо было убеждать, что это не пустая фраза, что немцы будут драться насмерть.
Ну что ж, и его полк будет стоять насмерть, не пропустит врага. Или победит, или поляжет. Третьего не дано. Ни полку, ни ему, полковнику Звягину. Они до конца выполнят долг перед Родиной. Они перед ней все равны, от Верховного Главнокомандующего до рядового. Каждый на своем месте служит Родине не за страх, а за совесть. И полковник Звягин еще послужит ей.
Не отрываясь от полевого телефона, он представил себе оборону полка и его людей — не по отдельности, а всех сразу — и мысленно сказал им: если я в чем-то виноват перед такими, как вы, судите меня строго, но справедливо. А если есть справедливость, то никакая строгость не покажется чрезмерной. Пусть ваш суд будет высшим. Сегодня, завтра и всегда.
Звягин отдал телефонную трубку связисту, встал, прильнул к стереотрубе. Танки с крестами, самоходки и бронетранспортеры, кучи автоматчиков. Выстрелы. Разрывы. Пламя. Клубы дыма. Глыбы вывороченной земли. Кое-где разрушена траншея, есть прямые попадания в стрелковые ячейки, в пулеметные площадки. Горят уже два фашистских танка, два бронетранспортера и «фердинанд»; дымная завеса — лесной пожар — давит сверху, дым расползается и от подожженной травы, понизу. Артиллеристы работают не худо. Через пять минут шестерка «илов» проштурмует бронированный клин, а после наши танкисты ударят ему во фланг: должны расчленить, нарушить управление, дезорганизовать, бить по частям. По-видимому, главный удар немцы наносят по высотам, прикрывающим грунтовую дорогу. Ну, здесь стоят противотанковые пушки на прямой наводке, расчеты противотанковых ружей, два танка КВ, полковой резерв.
