Максим Бутченко - Три часа без войны
А спустя пять минут в тамбур вышел покурить высокий мужик. Кряхтя и сопя, как морской котик, он повернулся к окну, пытаясь рассмотреть, что там написано. Спустя десять секунд ему удалось понять смысл изображения, и он удивленно хмыкнул. На ледяной плоскости стекла виднелись три слова: «Мой позывной Дальний».
Глава 16
Один час пятьдесят шесть минут.
— А как ты, дед, в Киев попал? — спросил Лёха старика, который увяз в прошлом, навеянном воспоминаниями.
— Я-то? Да просто. Посидел я «на подвале» ни много ни мало полгода. Чего только не навидался. Меня еще два раза пытали, в последний раз я сам дошканделябил. В кабинете у Ильича до полуночи не гас свет, он все меня расспрашивал о расположении укрвойск. А откуда я знаю? С трудом нахожу на карте свое село, а тут еще определить, где находятся части. Помню, сижу у него, за окном зима воет сумасшедшим голосом. «На подвал» возвращаться не хочется. Хотя там буржуйку поставили, но все равно холодрыга. И я решил поиграть с Ильичем в игру, — лукаво проговорил Никитич.
— В Чапаева? — съехидничал Илья.
— В кого? Нет, в Петьку, — совершенно серьезно ответил старик.
Итак, в первые дни января 2015 года от Рождества Христова минуло восемь месяцев с момента перерождения экс-алкоголика Митьки. Погода выдалась морозная. У окна стоял Ильич в камуфляже, натянув бейсболку и посматривая на город. Снеговая масса, гонимая ветром, стекала по улице нескончаемым потоком. Редкий прохожий продирался сквозь белесую пелену, укутавшись покрепче. Уличная псина прошмыгнула к ближайшему подъезду. Ильич тяжело вздохнул. Опять этот приступ ипохондрии, который, как говорил один киногерой, случается ближе к вечеру.
— Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении. Тут медицина знает разные средства, лучшее из которых и самое безвредное — беседа, — повторил комендант известные слова, а потом почесал затылок. — Вот ведь оказия — и допросить-то толком некого. В этой глуши приличного бандеровца днем с огнем не сыщешь. Хоть бери и Митьку допрашивай, какие у него приемы находить бухло на похмелье. Чтобы не потерять форму, — продолжал разговор сам с собой Ильич.
Минутные размышления закончились криком в коридоре.
— Митька, походь сюды, — приказал Эль Коменданте.
Буквально в ту же минуту в кабинет заскочил Митька: его испитое лицо преобразилось от долгого отсутствия алкоголя: в физиономии появилась живость, в глазах — услужливость.
— Чего-с изволите? — засюсюкал он. Ильич посмотрел на смиренный лик почти святого подчиненного, который поборол зеленого змия ради молодой Луганской республики, и невольно махнул рукой, мол, да что с тебя взять, кроме анализов.
— А что там дед-«укроповец», еще сидит? — сурово спросил он.
— Сидит, батюшка, как посадили на жопу, так и сидит, батюшка, — завершил помощник.
Митя был известным алкашом в Ровеньках, но с началом революции вдруг изменился, бросил пить и стал ни много ни мало заместителем военного коменданта. Если бы это сказали учительнице Митьки, которая продержала его три года в пятом классе, она бы упала только от слов: «Митя трезвый». Сам по себе этот случай — феномен и достоин быть упомянутым в медицинских энциклопедиях. Митяня уверовал в справедливость нового строя и служил ему преданно. Хотя от многолетнего употребления крепких алкогольных напитков у него случались временные изгибы в памяти и тогда он выдавал диковинные фразы типа «сударь, да-с, откушайте-с» и прочей ахинеи.
— Какой примечательный случай, дайте я посмотрю, — сказал бы какой-нибудь седовласый медик или, хуже того, врач психбольницы при виде такого уникального пациента.
Но, увы мне, увы мне, как опять-таки было сказано в советском синематографе, никто не собирал врачебный консилиум для обследования Митьки и тем паче не ставил ему диагнозы. Так он и ходил по просторам Луганской народной — трезвый и с «протекающим чердаком», как осмелился однажды определить комендант. Впрочем, на общем фоне, как это ни грустно признать, он мало чем выделялся от сограждан.
— Сидит, — ответил Митька начальнику, а потом зачем-то исковеркал общепринятое выражение, — у подвале.
— Не «у», а «на», — поправил его Ильич.
— Кого «на»? — с двойной услужливостью поинтересовался Митя.
— Что? Кого «на»? А-а! Ну тебя, совсем шарики растерял, — не менее загадочно для заместителя проговорил Ильич.
— Какие шарики? Кто? Я?
— Ты, — ответил комендант.
И тут в голове Ильича, словно красная мигалка, засветилось понимание, что дальнейшая беседа грозит умопомрачением, причем, только для него, военного коменданта, так как на заместителе природа, похоже, отыгралась на все сто.
— Приведи деда, в общем, — нервно приказал комендант и отвернулся к окну.
Вскоре дверь распахнулась — и в комнату ввели старика. Но теперь вместо стула посадили на мягкий кожаный диван. Митька стал поодаль, а Ильич сел на край стола и положил ногу на ногу.
— А скажи-ка, дядя, ведь недаром, — проговорил Ильич и вдруг улыбнулся, вспомнив школьный курс. — Скажи-ка, — повторил он, — куда ты ехал, дед?
— Я куда? — заволновался Пётр Никитич, — да известно куда — никуда!
— Ты со мной в эти хохлячьи игры не играй! — сурово сказал комендант.
— Не играю я! Чес слово, ехал, не знаю куда, — пролепетал старик.
— Ну, куда-то ты ехал? — не унимался Ильич.
— Э-э-э… Я ехал к морю! — выдал Никитич.
— Как? К… куда? Зачем? — Ильич меньше всего ожидал услышать такой ответ.
— Не видел никогда, вот зачем, — отрезал он.
— Гм, — промычал комендант. — А «укропы»?
— Дались тебе эти «укропы»? Растил себе на огороде и подумать не мог, что когда-то станет матерщиной это слово, — расхрабрился старец.
Ильич заходил по комнате. Зеленый свет лампы падал ему под ноги, а он окунал свои ступни в зеленоватую лучистую жидкость и будто размазывал ее по полу. Дед уже сидел в заключении который месяц. И ни разу, мерзавец, не проболтался, не проговорил ничего лишнего. Шахта, контора, Машка, село — вот и весь суповой набор. С таким щи не сваришь. В голове у Ильича мелькнули кадры того, что он сделает со стариком, если тот не заговорит.
— А на хрена тебе море? — вдруг закричал обычно тихий и спокойный военный управитель города.
Никитич замычал, заерзал, засуетился. На самом деле он не знал, зачем ему море. Просто в голове возник образ чего-то безграничного, необъятного, далекого.
— Помереть там хочу, ехал сдыхать на берегу, — выдал он.
— Ты? Умирать? — искренно удивился Ильич, словно пожилой пленник был бессмертным.
— Да. Вот сам посуди: смерть — это конец жизни, а значит, мы жизнь познаем через смерть. И мне хочется отдаться смерти как-то необычно, — протараторил дед.
Несмотря на всю произносимую тарабарщину, старик был искренен. Более того, когда он говорил о смерти, то на краюшке глаз заблестели соленые слезы. Неважно, что исходит из уст — умное или глупое. Пётр Никитич вдруг понял, что это конец. Что его существование отмерено чьей-то точной рукой, и он приближается к конечной точке жизненной географии. Это произойдет завтра или третьего дня. Неважно. Жизнь — вот она, как на ладони, оглянись — и что видно там, вдали?… Пятна и очертания. И нет в этих пятнах ему отрады, нет утешения. Не нашел он среди череды дней покоя, не оправдал свое существование. Времени осталось совсем мало, нужно что-то делать.
— Отпусти меня, Ильич. Ты же уже понял, что я не шпион, почему держишь? — взмолился старик.
— Не держу, а задерживаю до выяснения обстоятельств, — по-канцелярски ответил комендант.
— Так выясняй.
— Я бы выяснил, но ты хоть адрес свой скажи, где живешь? — пробурчал Ильич.
Дед замолчал, не хотел вмешивать жену, а то скажет опять: «Что ты, носок протертый, вляпался, старый хрен, шоб тебя такого». Да позорище неописуемое! Как Машка-то в глаза соседям будет смотреть?
— Отпусти меня, любое желание твое выполню, — взмолился старик, как рыбка из сказки.
Видя, что разговор стоит на месте, комендант отдал распоряжение Митьке забрать деда «на подвал». А там сидели уже другие люди. Макиева увезли по обмену пленными, а среди новых арестованных оказались ополченцы. Нужно сказать, не впервой. Бывает, просыпается такой боец с сильнейшего бодуна, зырк глазами — не понял: «гдеянахожуся?», как говорил один ровеньковский пьяндыга. Рядом товарищ боевой уже проснулся, лежит, пузо чешет.
— Где мы? — спрашивает у подручного.
— «На подвале», браток, — отвечает тот.
— Как «на подвале»? Епрст, а за что? Шо, мы вчера сильно погуляли? — интересуется он.
— Ну, два «калаша» разрядили, а ты потом еще гранату кинул, кричал: «Давайте проверим, долетит до хунты или нет», — без улыбки говорит коллега по оружию.
