Анатолий Ананьев - Малый заслон
Марич с тоской смотрит на Рубкина: лейтенант стоит в окопе и наблюдает в бинокль за боем, его зелёная каска, как грибок, возвышается над бруствером. «Хорошо быть командиром, — мелькнуло в голове ефрейтора. — Стой в окопе и командуй. А ты на открытой площадке попробуй!.. Мигом из тебя пули сделают решето!..» Но Рубкин неожиданно вылез из окопа и прямо на снегу стал устанавливать бусоль. Он получил приказание от командира батареи с наблюдательного пункта: готовить орудие к бою, стрелять с закрытых позиций по огневым точкам противника. Марич не знал об этом приказе, но оттого, что лейтенант теперь был не в окопе, ефрейтор почувствовал облегчение: «Всем так всем, а то один на виду, а другой в укрытии…»
— По местам! — коротко бросил Ляпин, заметив приготовления лейтенанта.
Зарядный ящик стоит на расчищенной от снега площадке, под елью. До него десять шагов. Марич привстал и с опаской посмотрел на ящик, усыпанный слетевшим с ели снегом. Надо идти за снарядом. Принесёшь один, беги за вторым, потом за третьим, за четвёртым, и так — до самой ночи, пока не кончится бой. По открытой площадке много не набегаешь, когда кругом свистят осколки, — пришёл твой час, Иосиф! А ефрейтору так хочется жить. Он будет стричь и брить всех бесплатно, всех-всех, и даже со сторожа парикмахерской деда Трофима ни в коем случае не возьмёт ни рубля. Почему его, Марича, назначили подносчиком снарядов, а хозвзводовца Терехина — откидывать гильзы и следить за станинами? Это все-таки здесь, возле орудия, под щитом. Где Терехин? Может быть, он согласится подносить снаряды? Марин смотрит вокруг — Терехина возле орудия нет.
— Терехина нет, — крикнул он Ляпину.
Наводчик обернулся.
— Куда он пропал?
— Приспичило! С животом у него… — вставил заряжающий.
— А ну, отыщи его, — приказал Ляпин ефрейтору Маричу.
— Загляни в щель, — посоветовал заряжающий.
В щель?! Марич с охотой заглянет в щель! Он рывком оторвался от станины и кинулся к щели, но запнулся за полу своей же шинели и ничком упал в снег. Вскочил и на карачках быстро пополз к чёрной полоске противотанковой щели.
— Ну и тип, — покачал головой Ляпин. — Не дай бог!
Вроде парень как парень, а приглядись лучше — вша!
— Притворяется, за свою шкуру боится! — сердито согласился заряжающий, хотя отметил, что во время прорыва ефрейтор Марич держался хорошо, как настоящий солдат, и подавал снаряды без задержки.
— И броневик ночью подорвал, — поддержал Ляпин, потому что чувствовал себя командиром орудия и как командир он должен воспитывать своих подчинённых, а не только охаивать и ругать.
Однако заряжающий был настроен по-другому, резко и зло; с усмешкой сказал:
— Броневик он подорвал с испугу. Пошёл, прости господи, за сарай с гранатой в руках…
— Как бы там ни было, а подбил…
— С испугу человек все, что угодно сделает, паровоз бросится останавливать.
— Чего зря говорить: с «испугу», «паровоз»… У самого-то тоже, поди, в первый день колени тряслись.
Ляпину стало жалко Марича — зачем зря на парня нападать! — и он решил защитить ефрейтора. Но заряжающий стоял на своём.
— Тряслись, да не так…
— У каждого по-своему…
— Нет, брат, трусость — не заноза, не выдавишь! — отрезал заряжающий.
Рубкин уже успел установить треногу с бусолью и скомандовал прицельные данные.
— Давай за снарядами, — сказал Ляпин заряжающему, — а я тут сам!..
Они стреляли вдвоём: заряжающий подносил снаряды, Ляпин наводил, дёргал шнур и откидывал от орудия гильзы.
Едва Марич очутился в щели, сразу такое ощущение, будто он только что по жёрдочке прошёл через пропасть и вновь ступил на твёрдую землю. И хотя земля также вздрагивала и гудела от взрывов, но выстрелы здесь, в щели, слышались приглушённо, а треск падающих елей и ломавшихся веток был настолько далёким и неясным — только внимательно вслушиваясь, можно было выделить его из общего хаоса звуков. Щель узкая. Даже ефрейтор Марич, щуплый от природы, задевает плечами о стенки. Красная глина на стенах, словно мхом, покрыта коричневым инеем, а дно схвачено тонкой ледяной коркой. Студёная сырость просачивается в рукава, в лицо веет промозглым холодом. И все же щель в эту минуту для Марича — самый уютный уголок на земле, самая удобная и тёплая квартира.
Терехин сидел в конце щели и корчился от боли. Он то вытягивал ноги, то вновь прижимал их к животу, мотал головой и уже не стонал, а рычал. По подбородку стекала с губ зелёная пена. Ефрейтор впопыхах не заметил ничего этого. Он подполз к Терехину и схватил его за рукав.
— Ты просил у меня бритву?..
Терехин только бессмысленно повёл глазами.
— Я тебе отдам бритву, отдам и ту, что с красной, и ту, что с белой костяной ручкой. Обе отдам.
— Нож! — неожиданно закричал Терехин.
— Какой нож? Бритву… Идём, будешь снаряды подносить, наводчик приказал. Да ты что? Что с тобой?
— Нож-ж!..
— Что с тобой?..
Зелёная с кровью пена опять хлынула изо рта. Лицо Терехина посинело, глаза испуганно выпучились, и сам он весь, казалось, хотел сжаться в комок; он корчился в судорогах. Марич, только теперь заметив это, испуганно отшатнулся. Что-то дикое сверкнуло в глазах Терехина. Но вот он сплюнул кровь, вытер рукавом губы, и в глазах снова засветились человеческие огоньки. Боль на минуту отпустила его.
— Иосиф, — спросил он каким-то чужим, незнакомым голосом. — Это ты?
— я.
— Спаси меня, если можешь, спаси. Я скоро умру. Я отравился.
— Как?
— Только никому не говори. Я хотел… Я хотел в госпиталь… Я ножом наскрёб зелени со старых гильз…
Терехин не договорил, забился в судорогах. Опять изо рта пошла зелёная с кровью пена. Он протянул крючковатые руки к ефрейтору, пытаясь поймать его за полы шинели. Марич попятился. Он видел, как умирает человек, и это было страшно; поспешно выполз из щели и даже не почувствовал, как тёплая взрывная волна хлестнула его по ногам.
Все это время Ляпин и заряжающий трудились возле орудия, но как ни старались, стреляли медленно — двоим трудно управляться. А с наблюдательного пункта просили прибавить огня. Наконец командир батареи вызвал к телефону Рубкина.
— Как стреляешь? Спишь! — захрипел в трубке голос капитана.
Рубкин оторопел; он понимал, что эта новая неприятность может окончиться для него плохо, и потому, слушая все ещё негодующий голос капитана, взглянул на орудийный расчёт и только теперь увидел, что стрельбу вели двое; но где были другие двое — пополнение из хозвзвода, к которым Рубкин, так же, как и Ануприенко тогда, относился с недоверием и даже пренебрежением. Он знал только одно — ни Марич, ни Терехин не были ни ранены, ни убиты, иначе их тела лежали бы возле станин. Лейтенант подумал, что бывшие хозвзводовцы, наверное, трусят, прячутся по щелям, и он, чувствуя, как злость поднимается в нем, готовился пойти и выгнать их из щели; он заставит их работать у орудия, пистолетом заставит, но приказ командира батареи выполнит. А трубка все ещё продолжала хрипеть:
— Немцы наседают на левый фланг. Пехота просит огня, а ты? Что?.. Что ты там делаешь? Или вас всех там побило? Если немцы прорвутся, — не поздоровится!
— Приму меры, товарищ капитан.
— Ты знаешь, чем все это пахнет, если сорвём операцию?
— Приму меры!
— Беглый, самый беглый огонь!
Прямо от телефона Рубкин направился к орудию. Он вошёл на огневую площадку как раз в тот момент, когда Марич задом выползал из щели. Ухнул взрыв. Словно из-под ног взметнулась снежная позёмка. На минуту окутала тьма, а когда позёмка осела, Рубкин снова увидел ефрейтора Марича, сгорбленного, как коромысло; ефрейтор бежал к орудию.
Рубкин преградил ему дорогу.
— Где был?
— Тет-те-тёр…
— Где был?
— В щели.
— По щелям прячешься? Расстреляю, мерзавца, расстреляю!
— Т-т-тав… Те-терехин ум-мирает.
— Что?
— Ум-мирает.
— Ранен?
— Н-нет.
— Самострел?
— Н-нет… От-т-травы н-наелся…
— Предатель! Изменник! Пусть подыхает! А ты чего? Ты чего?
Рубкин злился и всю свою злобу теперь готов был обрушить на бедного ефрейтора. Перепуганный Марич стоял перед ним не шевелясь.
— К орудию! — крикнул на него Рубкин и, не дожидаясь, пока ефрейтор что-либо ответит, размашисто зашагал к бусоли.
Марич ещё больше сгорбился. В оцепенении смотрел он на уходившего лейтенанта: ноги словно одеревенели. Он вздрогнул и чуть не упал, когда Ляпин, подойдя к нему, ладонью тронул за плечо.
— Давай, Иосиф, за снарядами. Все обойдётся…
Ободряющий, тёплый голос наводчика словно пробудил ефрейтора к жизни.
— За снарядами? — переспросил он.
— Да. Давай быстрее.
Три прыжка — и Марич у зарядного ящика. Взял, как ребёнка, в обнимку, тяжёлый холодный снаряд и — к орудию.
— Фугасным! Колпачок отверни, колпачок!.. — остановил его заряжающий.
Отвернув колпачок и отбросив его в сторону, Марич передал заряд заряжающему и снова побежал к ящику. Бой ни на минуту не смолкал. Все кругом гудело, ломалось, рвалось и взлетало в воздух. Иногда мины разрывались так близко, что комки мёрзлой глины барабанили по каске. Ефрейтор метался от зарядного ящика к орудию, стараясь забыться в этом беге, но страх перед смертью леденил все его тело. И хотя Ляпин и заряжающий подбадривали его, в нем уже не было того весёлого задора, с каким он работал во время прорыва — тогда ухали только наши пушки, а теперь огневая обстреливалась противником. И все же Марич подносил снаряды с необычайным проворством.
