Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
Близко подступила мерзлая стена обрыва, украшенная кострами, которые лениво помахивали искристо-дымными хвостами. Наискось ползли, подрагивая и раскачиваясь, тяжелые, закрученные цепями, корзины. Казалось, их на руках, как ведро в колодец, опускают сильные люди, разложившие на вершине огни.
— Мишка, кидай квач[6], потух.
Сенька увлек его. По 'коленке черкнула льдина, рыбой выпрыгнувшая на берег.
— Гляди: батька-то твой! — прокричал над ухом Сенька.
Мишин отец, укрепляя плетенку, мял хворост ногами, пружинно поднимаясь и опускаясь. С бороды и плеч стекала вода, он отряхивался и, «как бы иг. раючи, подскакивал. Рядом Павло и Шкурка устанавливали корзину с камнями, оба могучие и ловкие. Шкурка был без рубахи, на спину и руки, налитые мускулами, взлетала пена. Батурин изгибался, 'крутил головой, отфыркивался и озорно орал:
— Давай тронем! Еще раз тронем!
Ф.ронтовики-жилейцы, подзуженные буйной силой и весельем Павла, споро выкладывали остальные отводы.
— Закручивай дрот, Мишка, вон за тот столб! — крикнул Павло, подкинув проволочный конец, — а то разъедемся!
Мишка на лету подхватил проволоку, закрутил конец на руку. До столба можно было добраться по камням и хворосту отвода, но Мишка решил побыстрее выполнить приказание Павла. Он лихо бросился в реку. Течение вырвало из-под ног скользкие булыжники, и дно будто бы ушло. В тот же миг студеная струя сбила его и пронеслась над головой.
— Мишка! Мишка тонет! — тревожно заорал Кара-годин.
Он бросился к сыну, проваливаясь в плохо еще уложенном хворосте. Вот вынырнула Мишина голова, рядом другая. Это был Сенька. Он подхватил друга, с трудом выкарабкался на камни отвода, как вылезают на опрокинувшуюся лодку.
— Руку, руку давай! — сердито прикрикнул он.
Сенька вытащил друга на камни.
— Нельзя так фасонить, — по-взрослому упрекнул он, — .вода — лед. Родимчик тебя задуши, чуть-чуть не утоп, а?
— Когда-сь и я тебя выручу, — сказал Миша, подрагивая и обжимая одежду.
До них добрался отец. Руки и лицо его были в ссадинах.
— В груди чего-сь оборвалось, за тебя спужался, — пожурил Мишу отец. — С Кубанью шуткавать не годится. Давайте к лагерю. Павло приказал.
Они были наверху. У костров сушились люди. Павло вдвоем со Шкуркой выжимали рубаху. Мокрый жгут пищал в их руках. Павло встряхнул рубаху, приблизился к обрыву.
— Объездили жеребчика. Мишка, видишь! Чуешь, копытом бьет!
— Чую, — отвечал Миша.
Пенная грива угадывалась внизу, и Мише казалось, что он слышит удары беспокойных копыт.
— Лес сохраним, — сказал Павло, — пригодится. Верно же, пригодится, Сенька?
— Пригодится, дядька Павло. Ховаться в лесу добро. Под соломой хужее. Как в Лежанке под солому залез, страшно. Редкая, какая-сь лепкая, все видать.
— Мишка, вы с отцом с нами поедете, — сказал Павло, обуваясь.
— Ладно, — согласился Миша. Подтолкнув Сеньку и Петю, побежал. Ребята бросились ему вдогонку.
Согревшись, они мучкой подлетели к Луке, помогли надеть хомуты, пристегнуть постромки к скользким валькам.
— Домой? — опросил Луку Литвиненко, запахивая широкие полы тулупа.
— Кончили дела. Тут не ночевать, — сопя, ответил Лука.
Обошел мажару, пошатал колоса.
Литвиненко подступил ближе, шепнул тихо:
— Атаман небось так бы не позволил.
— Как? — Лука зло поеел своим вывороченным веком.
— В воду бы не полез. Званье не терял…
— Иди ты к шуту, — рассердился Лука, — вам все не так. За столом сидел Павло, бумажки перекидывал — не хозяин. Хозяиновать начни — не писарь. Не угодишь.
— Ты чего это, Лука Митрич, — оторопел Литвиненко, — тише хоть…
— К едреной бабушке… — Лука тронул лошадей. — Мозги какие-сь у вас отравные, вроде бешенюкой натертые.
Ночью к Батуриным приехали Шульгин и Шаховцов. На греблях оставалось еще дня на два работы. Шульгин доложил, что подводы он пока распустил по дворам, а завтра снова начнет поднимать народ.
Степан привез водки и фунта два городской колбасы. Придвинулись поближе к Егору, поужинали. Павло густо заправлял водку стручковым перцем, предупреждая простуду. Он оживленно рассказывал Мостовому о борьбе с рекой. На лице Егора заиграла несвойственная ему теплая улыбка. Донька, внимательно следившая за Егором, оживилась, заметив эту перемену.
— Хорошо, очень хорошо, — сказал Егор, — вот так и всегда надо. Все для всех.
ГЛАВА XIX
Теплый ветер просушивал землю. Поскрипывали ясени. Акации пошатывали острые верхушки. По-особенно-му звонко кричали гуси, предчувствуя близкий водяной выпас. Индюки булькали, тряслись в весенней истоме и кружились на бугорке, куда обычно Карагодины сносили золу. Поблескивал колодезный ворот. Светлые зайчики играли на стеклах двухрамного парника, приготовленного Елизаветой Гавриловной под капустную и баклажанную рассаду.
Миша собирался в поле. Ему помогал Сенька. Запрягали Купырика и Куклу. Черва приболела. Поднявшийся за зиму жеребенок метался по базу, ржал. Черва же приткнулась у жердяной загорожи, опустив голову…
Карагодин уехал в поле зорькой на супряжных хомутовских конях, с садилкой и семенами пшеницы-бело-корки.
— Трогай, что ль, Мишка, — сказал Сенька, прилаживаясь поудобнее у железных борон «зигзагов».
— Ничего не забыли? — спросил Миша.
— Кажись, ничего. Бороны на месте, ясли на мажаре, плужок подцепили, ведро, ячмень, вилы…
Елизавета Гавриловна вынесла мешок с хлебом, подала кувшины с молоком, которые Сенька умело установил в полове, насыпанной в яслях.
— Тетя Лизавета, — сказал он, — забежите на часок до бати. Фершал насчет какой-ся диеты балакал, может, у вас есть.
— Забегу, забегу, Сеня, — пообещала Елизавета Гавриловна, — путь добрый. — Она помахала вслед.
— У тебя матерь хорошая, — сказал Сенька, подсаживаясь тесней, — у меня нету матери, а ¦copy;от понимаю, что мать — хорошо.
— Бате лучшает? — спросил Миша.
— Не угадаю. С лица вроде толще стал, а штыковая рана подгнивает. Убей цыган молотком того Брагина. Подошвы у бати горят, видать, обморозил тогда, в Лежанке. Босый же был.
— Может, верно, в Екатеринодар надо отправить, к хорошим докторам.
— Кто его знает, — Сенька задумался, — я в докторов не верю. Приходила бабка Шестерманка, какой-ся травы приносила внутрь принимать, заваривать надо.
— Заварил бы.
— Тетка Донька кипятила. Совсем меня от бати отпихнула, весь уход ведет…
— Павло дома аль в степи? — спросил Миша, чтобы переменить неприятный разговор.
— Павло? Еще черти на кулачки не вставали, уехал. Меня с ним Лука не пустил. Не ко двору, видать, пришелся. Чертом на меня глядит. — Сенька сплюнул ухарски сквозь зубы. — Надоело, Мишка, у чужих людях жить. Когда батя с фронта возвернулся, вроде на хозяйство стали, конь появился, ярка, хлебушко был как-никак. Корнилов опять все дело поломал. Не верю я в хозяйство. Тут мы пахать, сажать едем, а пробежит он по нашему паханому да по сеяному, и как не было. Он же к хлеборобству не приучен, генерал. — Сенька засмеялся — Небось думает, что булки на земле растут, печеные и с горбушкой.
Кругами парили вороны, забираясь все выше и выше.
Они подлетали друг к другу, взлетали, чтобы с резкими криками упасть и почти у земли снова сделать круг и круто подняться.
Золотая Грушка появилась на фоне темной гряды гор, обложенных ватой снегов и пухлых облаков.
Миша вспомнил тот памятный вечер, когда сюда на крепких повозках увозили боевое имущество жилейских полков. Никто не знал тайны Миши. Даже Ивга, с которой так хотелось иногда поделиться ею, даже Сенька. Но разве можно было доверить гордость и славу их дедов девчонке? Или этому мальчишке, чей отец спокойно попирал вековой уклад казачьего быта? Скажи ему, и завтра же уплывут сундуки в эшелонах красных отрядников. А разобьют отряд? Разве кто пожалеет оставить боевой скарб жилейских полков тому же далекому, но уже страшному и чуждому Корнилову? Миша поглядел на задумавшегося Сеньку, который сидел, прислонившись щекой к дробине. Миша тронул его.
— Не озяб?
Сенька потер ладони.
— Чуть-чуть. Еще по утрам прихватывает, а варежки уже стыдно надевать. Глядел я на степь, Мишка, и такая охота поскакать по ней. Помнишь, как у бирючьего выпаса?
— Помню. Ты здорово мог…
— Не здоровей же тебя. Ты урядника заработал. А я похвастался только. На войне кисло урядника подцепить, это не на плацу. — Сенька поежился. — Шут с ним, с урядником. Баварца вот жалко, Миша, ой, как жалко. Знал бы такое дело, тебе коня препоручил бы, а сам на общественном уехал.
— Так и не мог вернуть Баварца?
— Возвернешь, — Сенька скривился, — это тут ладно балакать, а там язык и тот втягивает. Сидит Неженцев на Баварце моем, весь в шашках да в наганах, а сзади его офицеры. Неженцев! Найду его когда-сь, угадаю, Нежен-ца того!
