Аркадий Минчковский - Мы еще встретимся
Через несколько дней Владимир Львович решил пойти на свидание к сыну. Путь на Петроградскую сторону надо было проделать пешком, но Владимир Львович, несмотря на протесты, утверждал, что на это вполне способен.
С утра он оделся потеплее и, взяв палку, вышел из дому. Впервые за долгие дни он шел по знакомым улицам и удивлялся тому, до чего они мало изменились, хотя все сделалось другим.
Владимир Львович поглядывал на исхудалых, неторопливо шагавших прохожих. Он шел не спеша, пытаясь рассчитать свои силы, но сил его оказалось слишком мало. Внезапно он почувствовал, что ноги отказываются идти. Едва достигнув Невского, Владимир Львович закачался и, с трудом добредя до ближайшей тумбы у ворот, беспомощно на нее опустился и тяжело задышал.
Попытку навестить сына в госпитале он отложил до первой оказии с каким-нибудь транспортом.
Елена Андреевна надеялась, что Андрей вскоре придет сам.
Но ее надеждам увидеть сына не суждено было сбыться.
В апреле, когда яркое солнце уже заглядывало в оставшиеся целыми окна закоптелой комнаты, Елена Андреевна умерла. Она умерла спокойно, даже как-то незаметно для других, как жила всю свою скромную жизнь.
Владимир Львович принял ее смерть молча, но снести удар для него оказалось слишком тяжело. Он снова слег.
Елену Андреевну захоронили в братской могиле на Серафимовском кладбище, как тысячи других в то страшное время.
Проводила ее на кладбище одна Аннушка.
4
Труппа театра, которым руководил Долинин, покидала Канск ранней весной, когда по крутым улицам города, пробив толщу льда, бежали быстрые шумные ручьи.
Дали один классный вагон для всех. Но все же расположились в нем не без удобств, по-домашнему. Чем дальше шел поезд на юг, тем шумней становилось в купе. В плохо промытые окна било веселое солнце. Даже заядлые картежники прерывали игру, чтобы полюбоваться зрелищем оттаивающих полей. Позади оставалась тревожная зима сорок первого года: холод, недоедание. Впереди маячил сытый Северный Кавказ.
Проезжали восточный край Украины. Стали проплывать белые домики под почерневшей соломой. В полях чуть зеленели всходы.
Подстелив клетчатый плед, поджав ноги в чулках без туфель, Нелли Ивановна лежала на нижней полке и силилась заснуть. Долинин сидел напротив, курил и читал газету.
Уже больше месяца Нелли Ивановна не имела известий от Нины, а теперь даже не знала, как сообщить ей свой новый адрес.
Нина была на фронте. Это пугало Нелли Ивановну. Она представляла себе черное поле, кругом горят деревни и все время рвутся бомбы и снаряды, а среди всего этого кошмара — ее Нина тащит на носилках раненого.
«Ужас, какой ужас!»
Ока открыла глаза и посмотрела на Долинина, который дремал, откинувшись на спинку сиденья. Лицо его, как прожектором, было резко освещено солнцем.
— Ты думаешь, Нина не вернется, когда узнает, что мы на юге? — спросила она.
— Сомневаюсь, — проговорил Долинин, не открывая глаз. — Ты же знаешь, как она упряма. Вот и этот фронт, это такое сумасбродство…
— Но почему же? — Нелли Ивановне вдруг захотелось вступиться за дочь. — Ведь это же так естественно в ее возрасте… И потом — она комсомолка.
Долинин открыл глаза и так удивленно посмотрел на жену, что можно было подумать, заметил в ней что-то очень любопытное.
— Полагаю — там бы отлично обошлись и без нее, — сказал он и снова опустил веки.
Нелли Ивановна вздохнула и опять повернулась к стене.
Кто-то из первых вышедших на стоянке принес волнующую весть:
— На путях эшелон с эвакуированными из Ленинграда!
Вагон, где ехала труппа, мгновенно опустел. Все бросились к эшелону. Каждый надеялся найти кого-нибудь из знакомых или хотя бы расспросить о судьбе своего дома.
Земляки потрясли актеров: перед ними были люди-тени, лица которых отливали безжизненной синевой. Они неохотно отвечали на вопросы.
Знакомых никто не нашел. Зато узнали о смерти многих известных людей, о том, что в стенах Пушкинского театра играет оперетта. В вагон вернулись подавленными, друг с другом почти не разговаривали.
Когда прибыли в Горск, там уже было тепло и солнечно. Помещение театра оказалось небольшим и очень уютным. Местная труппа временно перебралась в рабочий Дом культуры на окраине города. Площадь вокруг театра обступали зазеленевшие каштаны.
Расселились в маленьких чистых домиках с садами и огородами, говорили: «Живем, как на даче».
И опять был переполнен театр, и опять к прячущемуся от наседающих зрителей администратору приходили командиры и просили сделать для них исключение, так как они завтра отправляются на фронт.
Ждали лета. Ждали новых счастливых побед.
5
Ребриков не был ни убит, ни даже тяжело ранен. Позже он вспоминал, как очнулся в какой-то жарко натопленной землянке. Он был прикрыт полушубком. Над ним склонился Сергеенко.
— Ничего, товарищ лейтенант, — успокоительно поднимал он руку. — Всё ничего.
— Где мы?
— Тупичи, вот де. Це было наше, потом немцив, теперь опять наше.
— Значит, взяли?
— Взяли. Вы трошки спокойненько…
— А что у меня?
— Ничо́го. Ногу малость повредило. Ничего… Кость не захватило. — И, как бы виновато, добавил: — А я, стары́й, все целый, скажи, какое дело…
— Надолго я, Сергеенко?
— Месяца на два, балакают. Сейчас вас отвозить будут. Оце я вам трофей припас, у немца в окопах на* шли. — И он показал две кругленькие коробочки. — Щиколатки.
Ребриков улыбнулся.
— Не богато, конечно, — продолжал Сергеенко, — а все же за́раз трофей!
И еще помнилось, как прощался с ним связной, когда выносили носилки. Вытер слезу и сказал всего два слова:
— Эх, лейтенант, лейтенант…
После медсанбата Ребриков попал в госпиталь, прибывший из тыла и развернувшийся в городке прифронтовой полосы.
Это был один из тех небольших городов южной России, судьба которых оказалась счастливее западных собратьев, ибо их миновал ужас немецкого нашествия.
В госпитале Ребриков проскучал два месяца.
В эти весенние дни Ребриков многое передумал и прочитал все, что можно было отыскать в госпитальной библиотечке. Впервые в эти дни он целиком прочел «Войну и мир» и поразился: как близка эта книга тому, что происходило теперь. Было странно, что далекие герои ее получались похожими на знакомых по училищу и полку.
Газеты в госпиталь приходили с опозданием. Ребриков узнавал новости почти недельной давности. Писали о деморализации в гитлеровских армиях, о значении предстоящих боев. Больше всего он боялся, что вернется в часть, когда уже будет поздно.
Иногда Ребриков думал о том, почему тогда у Тупичей немцы разгадали план атаки, который он считал таким хитрым?.. Как они могли догадаться? Предательство?! Чепуха! Его план не знал никто до утра.
И вдруг однажды, когда он, задумавшись, сидел на скамейке в госпитальном саду, ему отчетливо припомнились слова капитана Сытника: «Учтите — орешек твердый. Тупичи уже два раза пытались брать».
Так вот в чем было дело! Он, значит, повторял уже чей-то неудавшийся план, а думал, что действует очень хитро и неожиданно. Они рванулись именно туда, откуда их ждали немцы. И успеха они добились лишь тогда, когда сумели по-настоящему провести врага, делая вид, что по-прежнему бьются здесь, а на самом деле перенеся удар в слабое место немецкой обороны. Да и там бы им одним ничего не сделать, не ударь рядом соседние роты…
«Ах ты черт!» В волнении Ребриков даже поднялся со скамейки. Так ведь это же план не его, а Сытника или командира полка. Это они послали его роту туда лишь затем, чтобы отвлечь внимание немцев. Там только демонстрировали наступление. Да, но почему комбат об этом не сказал ему? Не верил? Нет. Конечно же он щадил самолюбие молодого командира, который должен был устраивать спектакль вместо того, чтобы наступать самому… А может быть, командир полка думал, что, узнав свою задачу, они не станут биться так рьяно? Хитрая же это штука — война!
Ребриков больше не мог сидеть на месте и, уже совсем не хромая, зашагал по саду. По пути он расшвыривал палкой прошлогодние листья. Он опять направился к начальнику отделения. Тот сидел в своей маленькой отгороженной белой крашеной фанерой комнатке и что-то писал. Ребриков вошел без разрешения. Остановился против стола и так же, как уже не впервые, умоляющим тоном произнес:
— Товарищ военврач, скоро вы меня выпишете? Я же совершенно здоров и только зря уничтожаю паек.
Начальник отделения снял очки, поглядел на не очень-то франтоватого в госпитальном халате Володьку и, улыбнувшись, сказал:
— А-а, лейтенант Ребриков? — Он снова нацепил очки и опять посмотрел что-то в бумагах. — Завтра назначены на выписку. Довольны?
