Орлиное сердце - Борис Иосифович Слободянюк
— Заходите, будьте милостивы… Не знаю, как и величать вас. Гостем будете… Перекусите, выпейте… Горилка крепкая, закуска вкусная…
Петр кивнул на дивчину:
— Из рук такой шинкарки не то что горилку, а и смолу выпьешь.
Чумаки, сидевшие компанией за широким деревянным столом, весело отозвались:
— Правду говорит господин служивый — мы ту смолу пьем-пьем, а от такой шинкарочки отойти не можем…
Девушка вспыхнула, раскраснелась, будто пион:
— И скажут же такое… Лишь бы в краску ввести.
В это время на улице зазвенели почтовые бубенцы, и Петр, наскоро выпив и закусив, поспешно побежал к возку. И снова степь, и снова черное воронье над волнующейся равниной, рябые верстовые столбы… Наконец внизу на солнце блеснула широкой серебряно-голубой лентой река. Это был Южный Буг. Над рекой раскинулся город. Его хорошо видно с горы. Беленькие домики и заросли буйной, как и везде в этом краю, зелени…
И вот Петр разминает с непривычки задубевшие ноги.
— Полк-то найдете, а товарища своего увидите ли, это уж бог знает, — сказал Петру пожилой человек на почтовой станции, тяжело вздохнув.
Матрос на эти слова и внимания не обратил, забросил через плечо ранец с убогими пожитками и пошел дальше. Уже видит он площадь, широкую и ровную, по которой маршируют взад и вперед солдаты, слышит команду офицера.
А вот уже и казармы, низкие и длинные. Сердце замирает от волнения. Сейчас он увидит Миколу, Олексу, Егора… До чего ж хлопцы хорошие, геройские! Постояли славно за веру, царя и отечество, понюхали пороху из аглицких штуцеров, не одного супротивника отправили из-под Севастополя прямо на тот свет…
Из широких ворот казармы выезжает казенная подвода с каким-то грузом, накрытым вылинявшим брезентом. За подводой бредут десятка два замученных солдат. За воротами слышно какое-то заунывное пение… Стой, стой! Что это такое?.. «Со святыми упокой!» — выходит из ворот в старой темной ризе толстый поп. За ним в вылинявших, потрепанных мундирах бредут солдаты, понурив головы.
Подошел Петр ближе, остановился. Идущий впереди худой солдат поднял голову и встретился печальным взглядом с матросом. Какой-то миг они внимательно смотрели друг другу в глаза.
— Петро-о! — крикнул Алексей Козак. — Ты ли это?
Крепко обнялись посреди улицы Петр и Олекса, матрос и солдат, вместе защищавшие дорогой им Севастополь.
— Откуда же ты здесь взялся? — как-то глухо спросил Олекса. — Какими ветрами занесло тебя сюда?
— Черноморскими ветрами, — усмехнулся Петр. — К родному дому пробираюсь. Остановился на постоялом дворе да и решил казармы ваши разыскать и с вами увидеться — с тобой, с Миколой, с Егором.
На глазах у Олексы вдруг показались слезы и покатились по худому желтому лицу.
— Вот там Микола… — кивнул он головой на казенный воз, медленно двигающийся по улице впереди солдат, и зарыдал. — Уже ему со святыми упокой…
К горлу подступил горький комок, сжал, остановил дыхание…
— Как же это? — спросил Петр, пересиливая себя. — Баталия какая-нибудь, что ли?.. Может, чума?
— Какая там к бесу чума! — вытер грязным рукавом слезы Олекса. — С голодухи… Как мухи мрем… Уже до сотни человек… И Егор тоже… А еще больше на очереди… Нужно идти, — поднял с земли лопату Олекса, и они вдвоем стали догонять похоронную процессию, медленно двигающуюся за город к войсковому кладбищу.
Олекса присоединился к своим солдатам, а Петр пошел в стороне. Потемнело для него солнце, тяжелый камень лег на сердце, придушил. Опустил матрос голову на грудь, задумался. Значит, выстояли против вражеских пуль и ядер, против целой армады заморских кораблей, снаряженных пушками, против штыков, снарядов. Против той силы, страшной, чужеземной, а тут ложись в могилу с голоду. Да какой же голод? И в Херсоне, и в Николаеве никто не говорил о недороде, о засухе или саранче. Значит, хлеб есть, а для Миколы, для Егора, для Олексы, для всего егерского полка нету… Кто же его ест?.. Оно, правда, для бедного мужика хлеба всегда не было… Паны загребали все. Но для солдата хоть каша казенная должна быть… Хотя бы сухари!
…Вот и кладбище. Открыты широкие зеленые ворота. Над свежими могилами стоят долгими ровными рядами, будто солдаты на параде, свежевытесанные деревянные кресты. А вот порожняя свежевыкопанная могила, большая, широкая. Для всех вместе… Тысячи смертей видел Петр, а сейчас по спине рассыпались мурашки, и показалось ему, что эта могила уже приготовлена кем-то и для него, Петра, и для многих-многих таких же, как он…
Грузный чернобородый поп снова замахал кадилом. Солдаты начали снимать с возов гробы, заранее забитые сверху крышками. Защемило сердце Петра: так и не увидел он своего товарища-побратима. Подошел Олекса, кивнул на пятый в ряду гроб:
— Этот…
Бросив под вишенку ранец и картуз, Петр упал на колени перед длинным и широким гробом — сразу было видно: богатырского сложения человек в нем лежит, — обнял грубо выструганные доски, поцеловал их, беззвучно зарыдал. Казалось, на пахучих сосновых досках застыли не прозрачные, блестящие капельки смолы, а матросские слезы, и пойдут они прямо в землю вместе с прахом славного русского солдата Миколы Шевченко…
Какую-то минуту солдаты стояли, склонив головы, а потом заработали лопатами, глухо застучали по крышке гроба засохшие комья земли… Отпев, зашагал за пустой подводой поп, а матрос все стоял перед солдатами. Ветер развевал его рыжеватый чуб, а глаза были полны скорби и гнева.
— Да что же это, братцы, такое у вас? — крикнул им Петр. — Не убили вас пули французские, не разорвали ядра аглицкие, не одолели штыки турецкие… Кровью своею полили вы бастионы севастопольские… Да что же вас с белого света сводит?
Олекса сжал кулаки:
— Голодом смертельным платит нам начальство за наши раны и за кровь нашу. Все, что собирают с поселян, идет начальникам, а нам…
— Нам шиш под нос, — закончил за него высокий худой солдат.
— А ты не то что скажи, а только подумай об этом — сразу проведут сквозь строй, — добавил кто-то из толпы.
— Эге ж, наш дивизионный генерал Фишбах, его превосходительство, так и говорит: у нас в армии, слава богу, смертельное наказание отменено, так дайте этому солдату двести пятьдесят палок.
— Бедный Егор отдал богу душу после восемьдесят пятой, — добавил Олекса.
Солдаты заговорили сразу.
— Известно, Фишбах — немец. Разве ему жалко наших людей?
— Чего там! А наш полковник Андрузский — православный,
