Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Да стащите же вы оттуда всю эту мразь! Сейчас надо решать, что делать, а не панику разводить! Она до добра не доведет!

Меня поддерживают из темноты несколько не менее решительных голосов. Они производят на распоясавшихся паникеров отрезвляющее действие: дико воющий до этого клубок тел внезапно смолкает, не собираясь, однако, распадаться и покидать своей позиции. На ярусе наступает относительное затишье. Но тут, не выдержав тяжести множества тел, внезапно обрушиваются под ними соседствующие с трапом нары. Мы еще не догадываемся обо всех последствиях этого, но с еще большим гневом и возмущением набрасываемся на виновников аварии.

— А ну, — требуем мы решительно, — слезайте, покуда за ноги не стащили! Нары сломали — теперь трап на очереди. Потом без него наверх не выберешься. Кому говорят — слазьте! Тащите их, мужики, оттуда к чертовой матери! Хватит с ними нянчиться!

Впервые почуяв для себя нешуточную угрозу донельзя разъяренных и на все готовых соотечественников, отнюдь не забывших совсем недавних обид и истязаний, людской клубок начинает постепенно распадаться и молчком расползаться по укромным углам от греха подальше.

На корабле устанавливается относительное, но тревожное спокойствие. Не слышен больше жуткий рев рвущейся в пробоину воды, заполнившей, видимо, машинный отсек, смолкли, наконец, далекие глуховатые разрывы глубинных бомб. Внезапно стихает суета на палубе, и наверху воцаряется мертвая тишина.

— Что это они там, повымерли все, что ли? — гадает кто-то в углу. — Ни звука вверху — что на кладбище!

— Повымерли, не повымерли, а что с корабля потикали, так это точно. Кому охота тонуть-то вместе с ним и нами? Вот и подались! — заключает другой.

Не в силах поверить в подобное, мы долго прислушиваемся к немой тишине, установившейся наверху, пока окончательно не убеждаемся, что немцы действительно покинули «Гинденбург» и, как крысы, трусливо бежали с тонущего корабля, позорно бросив его и нас на произвол судьбы.

— Шабаш! Одни остались на посудине и не на кого теперь больше надеяться, как только на самих себя. И надо что-то предпринимать, братва, покуда не поздно! — доносится из темноты трезвый голос. — Шевельните-ка мозгами, авось сообща что-нибудь и придумаем!

— Надо-сь бы поначалу узнать, все ли еще валится судно набок? Ежли перевернется, тогда думай не думай, а все одно — крышка.

Не теряя времени, мы устраиваем из найденной бечевки и привязанной к нему солдатской оловянной ложки примитивный отвес, с помощью которого и устанавливаем, что крен корабля по-прежнему продолжается.

— Плохо, мужики, но без паники! — ободряет чей-то неведомый голос. — Надо теперь подумать, как на палубу выбраться, пока еще на плаву держимся.

Тут же принимается решение с помощью брусьев и плах из разобранных нар попытаться вышибить крышку люка и таким способом вырваться на волю. В руках у нас появляются довольно внушительные тараны. Десятки рук поочередно берутся за них в темноте и вслепую с грохотом пытаются высадить крышку. Вскоре мы убеждаемся, что все наши попытки напрасны и ни к чему не приведут: прочно обмотанная стальными тросами железная крышка и не собиралась поддаваться. Основательно вымотавшись, мы отказываемся от своего намерения и на некоторое время притихаем, восстанавливая свои силы и мучительно ища выхода из создавшегося положения.

А задуматься и в самом деле было над чем. Положение наше казалось безнадежным. В эти томительные часы жуткой неизвестности поистине можно было сойти с ума. Продолжая медленно, но неуклонно крениться, транспорт при заполнении смежных отсеков водой в любую минуту мог перевернуться, а то и переломиться и вместе с нами пойти ко дну.

Мучительно тянется время. Одна за другой изредка вспыхивают и тут же гаснут приберегаемые спички, не принося нам ни надежд, ни успокоения. При одной из таких убогих вспышек света в глаза мне неожиданно бросаются ступенчатые скобы на противоположной от палубного люка переборке, совсем как те, что внизу, по которым не так давно я выкарабкивался с днища наверх.

— Для чего это они тут и куда ведут? — гадаю я и внезапно вздрагиваю от неожиданно осенившей меня догадки. — Мужики! Скобы-то на этой стенке не зря же сделаны! — ору я, очнувшись. — Должны же они для чего-то служить и куда-то вести? Может, там вверху над ними какой-то тайный лаз на палубу, а нам и невдомек? Полезайте кто-нибудь туда по ним да обследуйте все толком!

Крик мой расшевеливает всех и приводит в движение. Слабый проблеск надежды выводит людей из оцепенения. Словно проснувшись от сна, они оживляются и оглашают помещение неистовыми криками и советами. А двое из них поспешно взбираются по загадочным скобам наверх, туда, где они соприкасаются с палубным потолком, и уже оттуда торжествующе возглашают:

— Лю-ю-к! Есть тут какой-то небольшой квадратный люк, накрытый брезентом! Не знаем, есть ли над ним еще и крышка!..

— Есть у кого нож? Подайте им! Пусть вырежут брезент под люком, — предлагаю я. — Кто знает, может, и выберемся через него на палубу?

В мгновение ока самодельный нож, доселе тщательно утаиваемый кем-то от немцев, подается удальцам под потолком, и до нашего слуха доносится характерный треск распарываемого ножом брезента, вслед за которым наступает короткое затишье, а при новой вспышке спички мы, к немалому нашему удивлению, обнаруживаем на скобах одни только ноги, поскольку туловище того, кто резал брезент, исчезло где-то в потолке. Задрав вверх головы, мы не можем ничего сообразить и прийти в себя от изумления, как слышим ликующий крик:

— Есть здесь лаз! Я почти на палубе, мужики!

— Есть там наверху кто? — допытываются нетерпеливые голоса.

— Никого не видно и не слышно — словно на кладбище!

— Вылазьте тогда на палубу да разматывайте люк, чтоб выбраться всем наверх. Да не забудьте и про кормовой люк. Там наша братва-то в таком же положении. Надо их вызволить! — сыплются советы и предложения.

На помощь первопроходцам лезут еще несколько добровольцев, которые один за другим также исчезают в потолке. Потом мы долго и чутко прислушиваемся к грохоту их деревянных колодок и лязгу растаскиваемых ими тросов и… не замечаем того, как медленно приподнимается, а затем и откидывается внушительная крышка палубного люка, и ощущаем это только по свежей и влажной струе морского воздуха, внезапно хлынувшего в нашу гиблую темноту. На минуту мы словно остолбеваем. А завидев в отброшенном люке кусок настоящего ночного неба, с дикими криками, всем гуртом устремляемся по трапу наверх. Высыпав на покатую палубу, по которой можно передвигаться сейчас разве лишь цепляясь за что-нибудь, мы не в силах были поверить, что вырвались на волю, и, буквально пьянея, с жадностью вдыхаем живительный воздух предзимней Балтики.

Но радость была недолгой. Мы замечаем стоящие поодаль суда сопровождения. Оказывается, они здесь еще! А мы-то думали! Неожиданно на судах сопровождения вспыхнули прожектора, слепящие лучи которых сосредоточились на полузатопленном «Гинденбурге», а вслед за этим начался шквальный пулеметный огонь. Он заставил нас искать укрытия в только что покинутых спасительных трюмах, хорониться за палубными надстройками и бухтами цепей и стальных тросов. Палуба мгновенно опустела… Схоронившись в укрытиях, мы прикидываем, как быть. Решено: не соваться под пули, не дразнить немцев и оставаться в трюмах до рассвета.

Тревожная неспокойная ночь тянется мучительно долго и не приносит ни отдыха, ни успокоения. Наутро мы решаемся все-таки выглянуть из своих укрытий и неожиданно обнаруживаем, что все конвойные суда бесследно исчезли, и мы предоставлены теперь только самим себе. Словно впервые, мы оглядываем бескрайнее, на удивление тихое, но наводящее сейчас тоску бесприютное и нелюдимое море. Возомнив себя едва ли не истинными хозяевами, мы решительно покидаем свои убежища и ручьями растекаемся по всему судну, кто куда и кто за чем.

По-разному вели себя тогда узники плавучей гробницы, и, что там греха таить, творилось в те часы на судне и такое, что не делало иным чести. Но не будем сурово осуждать тех, кто, потеряв на миг благоразумие, принялся за то, что при других условиях посчитал бы просто недопустимым.