Иван Драченко - Ради жизни на земле
Помню, как сейчас, прозрачное ноябрьское утро 1940 года. Наверное, с него и начался мой разбег в небо, поставивший раз и навсегда точку над вопросом — кем быть?
Самый первый полет! О нем словами так просто не расскажешь, его надо прочувствовать самому, пережить волнующие минуты неповторимости.
Погода стояла как по заказу — «миллион высоты». Невозмутимо чистое небо, подсиненное ультрамарином, выглядело с земли огромным выпуклым экраном. И лишь одно-единственное облачко висело над частоколом елей, словно его накололи на их твердые зубцы.
На порыжевшем ковре аэродромного поля выстроились У-2 — легкие деревянно-полотняные машины с невысокими козырьками открытых кабин. На нескольких самолетах работали движки, свистели прозрачные круги пропеллеров. Сладковато щекотал ноздри запах бензина.
В строю курсанты — Маркирьев, Мякишев, Петров, Хлынов, Кжесяк, Шабунин и я. Наш инструктор, Михаил Александрович Мишин, добрейшей души человек, невысокого роста, но плотно сбитый, как всегда, скупым точным языком рассказывал о предстоящем полете.
И вот я привязываюсь ремнями, присоединяю к надутому воздухом «уху» переговорный шланг. Слышу инструктора превосходно. Выруливаем на взлетную полосу. Стартер дает отмашку белым флагом. Легкий разбег — и пошли. Земля сразу под косым углом побежала назад. Самолет начал взбираться но незримой лестнице в звенящую синь. Все строения на аэродроме стали похожими на детали из детского конструкторского набора. А земля начала показывать все новые и новые мозаические картинки. Проплыли березовые рощи, отражающиеся вниз головой в озерках, похожих на выплеснутые плавки серебра. Под крылом — пятнистые, уходящие вдаль пологие лесистые холмы, перечеркнутые полевыми дорогами.
На развороте инструктор энергично опустил руку вниз: смотри, мол. Там лежало озеро Разлив, дальше, в стороне, в белесом мареве тонул легендарный Кронштадт.
— Запомни, — в шланге густой октавой пророкотал голос Михаила Александровича, — наш третий разворот — над шалашом Ленина.
Машина чуть снизилась. Теперь я отчетливо видел гранитный памятник. Все эмоции окрасила какая-то строгость, ответственность, возвышенность.
Тридцать пять полетов сделал я с инструктором, один контрольный — с начальником аэроклуба, и вот — разрешение на самостоятельный полет.
— Ну, а теперь полетишь с «дядей Ваней», — легко подтолкнул меня Мишин к самолету. — Максимум внимания, минимум волнения. Делай все так же, как со мной.
А ребята уже тащили «дядю Ваню» — мешок с песком в полцентнера весом, чтобы уложить на сидение инструктора.
В кабине я одни. Запустил мотор, дал газок, «прожег» от замасливания свечи, дал газ полностью и, все еще придерживая ручку управления, пошел на взлет, постепенно отдавая ручку от себя и поддерживая ее.
Лечу! В душе все поет и играет под свист ветра в расчалках плоскостей. Вот оно — чувство власти над машиной!
Я, выросший в бурьянах, бегавший до первых морозов босиком, познавший азбуку по единственному в классе букварю, священнодействую в кабине перед приборами, лампочками, стрелками, запросто справляюсь с железной птицей. Фантазия! Стоит только шевельнуть ручкой — и самолет отклоняется куда хочу.
И вот полет окончен. Все внимание посадке. Легко притираюсь колесами к земле. Подрагивают плоскости. Самолет катится по земле, замедляя свой бег.
Первым меня встречает инструктор Мишин. Жмет руку, что-то говорит. Но я его не слышу: я еще весь во власти неба.
Вскоре простые полеты по кругу были окончены. Я перекочевал в зону, приступил к отработке виражей, поворотов через крыло, петли Нестерова, боевым разворотам, спирали. Фигуры давались легко, без дополнительных усилий. И тут потянуло что-то сделать от себя.
Как-то разогнал я свою «удвашку» да так бросил ее в отвесное пикирование, что в глазах потемнело, кровь в висках заклокотала. Земля, словно гигантский шар, подпрыгнула к свистящему винту. Моментально убрал обороты, плавно выровнял машину. Откинулся назад, отдышался, виновато оглянулся вокруг.
Докладывая о выполнении задания, думал: говорить о своей проделке или нет? Только было рот открыл, а Михаил Александрович мне вопросик подбросил, чувствую, с подвохом:
— Ваня! Ты когда-нибудь целовался?
— Н-е-т, — протянул я, густо покраснев.
— Так вот учти: выбросишь еще такой фортель, крылышки сложишь и поцелуешься с землей. Вам понятно, комсомолец Драченко?
Последняя фраза была сказана стальным голосом.
Я стоял, втянув голову в плечи.
Узнал о моей проделке и дружок Евгений Мякишев. Он только и сказал:
— Тоже мне Чкалов нашелся. Авиакаши мало съел…
С Женей мы сошлись сразу, несмотря на абсолютно разные характеры. Он — выдержанный, расчетливый, спокойный, я — вихрь. Как взвинчусь! Не раз и не два Мякишев укрощал мои чрезмерные страсти, с логичной последовательностью доказывал, где я прав, а где нет.
Особенно туговато пришлось нам зимой. Форсировали налет. Руки у всех курсантов были обморожены металлом, бензином, маслами: приходилось самим быть техниками к летчиками, из кабин буквально вываливались, прокаленные насквозь холодом. Терли перчатками окостеневшие носы, бежали в помещения и, схватив порцию благодатного тепла, вновь возвращались на летное поле.
И снова гудели моторы, рассекая винтами звенящий морозный воздух, и ни одного звука ропота, жалоб, нытья не срывалось с обветренных губ ребят, которым через полгода впору пришлись и солдатская гимнастерка, и кирзовые сапоги. Поколение, чья юность опалена войной, еще и в мирное время, до наступления лихой годины, получило заряд мужества и патриотизма.
К весне 1941 года закончил учебную программу. Вскоре нас представили военным летчикам, прибывшим из авиационных школ.
Мной занялся майор Соловьев. Сначала слетал с ним в зону. Проверяли технику пилотирования, После обстоятельного разбора полета майор сразу задал вопрос:
— Сколько вам лет?
— Девятнадцать.
— Военным летчиком хотите быть?
— Да! Истребителем…
Наступила пауза. Затем проверяющий улыбнулся, продолжил:
— Ну, а если не истребителем? Хотя у нас есть и такие машины.
Майор мне так убедительно рассказал о других, более тяжелых самолетах, на которых совершаются подвиги, что я, не задумываясь, дал свое согласие «учиться не на истребителя».
Через несколько дней наша ленинградская группа ребят стояла на перроне Московского вокзала в ожидании тамбовского поезда. Меня провожал отец. Он тяжело опирался на суковатую палку, положив на плечо тяжелую мозолистую руку. Наказ его звучал строго: «Чтоб не упрекнули ни в пиру, ни в миру». Уходя, протянул пачку папирос «Красная звезда», которые я сразу раздал своим товарищам. Это была наша последняя встреча.
Поезд набирал скорость, покачивался на стыках, унося нас в новую жизнь. А у меня из головы не выходили отцовские слова: «Трудно вам будет, хлопцы, ох и трудно. Война на подходе…»
И действительно, не пройдет и месяца, как она сломает границы, разбросает тысячи семей по огромным пространствам, разъединит, оторвет друг от друга самых близких людей, бросит в круговорот мук и лишений. Разметает она и наше драченковское гнездышко.
А в парикмахерской летели на пол шевелюры разных цветов, затем, поеживаясь, будущие покорители пространства и времени гуськом заполняли баню. Смех, визг, шутки. Облачившись в военную форму, мы все стали одинаковыми. Но пожили, притерлись друг к другу, и постепенно начали вырисовываться характеры, наклонности, привычки членов большой курсантской семьи. Я по-прежнему дружил с Женей Мякишевым.
Начались занятия. Времени в обрез, дел невпроворот. Кое-какие предметы нам казались лишними, ненужными, но особо сомневающихся настырно убеждали — в военном деле все лишнее отсечено.
Некоторые роптали: зачем бегать с полной выкладкой, так что кишки вываливаются, если будущая специальность связана с воздухом. Командиры деликатно вносили свои коррективы в смуты, убедительно доказывали: небо начинается с земли, а летчик обязан иметь кремневую закалку, иначе в кабину сядешь тряпичной куклой. Физические нагрузки я переносил легко, потому что занимался лыжами еще в Ленинграде, систематически ходил на плаванье…
Война! Бронированные клинья вонзились в линию советской границы, черный фашистский хищник из-за черных туч кинулся на нашу Родину. Субботним июньским вечером мы еще ходили по закрученным тамбовским улицам, видели спокойных людей, возвращающихся с загородных дач, стайки выпускников школ, детей, строивших песочные домики. Но то, что мы узнали утром на следующий день, было как бы чертой, резко подчеркнувшей весь итог нашей сравнительно небольшой жизни.
— Началась война! Что же теперь делать? — взволнованно спрашивали мы своих командиров.
