Андрей Колганов - Йот Эр. Том 2
Расписав пульку, сделали перерыв. Генерал Бевзюк подошел к Речницкому и вполголоса сообщил:
— Только вчера узнал — меня с округа переводят. Уже в январе. Причем с понижением — начальником артиллерии округа к Поплавскому.
— С чего бы это? — удивился Якуб.
— Ко мне обращался Главный инспектор артиллерии, говорил: Поплавскому нужен опытный артиллерист.
— Опытный артиллерист всем нужен! — резко бросил Речницкий. — Ох, темнит что-то Чарнявский. А Корчиц что говорит?
— Корчиц, Корчиц… Наш Владик поет всегда одну и ту же песню: решение принято, его надо исполнять, а не рассусоливать. Нам, дескать, виднее, где вас использовать надлежащим образом! — Бевзюк помолчал немного, успокаиваясь, а потом снова заговорил, обращаясь к Речницкому: — Слышь, Якуб, я к чему это. Ты не думай, что я поплакаться решил. Просто слышал в Генштабе, что тебя на мое место прочат. Так что готовься к переезду в Люблин…
Утро следующего дня наступило для Нины уже малость подзабытым образом — ее разбудил отец со шпагой в руке. И понеслось — фехтование, отжимания, приседания, упражнения для пресса, на гибкость… Затем тир, контрастный душ и лишь после всего этого — вожделенная чашка черного кофе. Пока она с удовольствием прихлебывала обжигающую жидкость, Якуб будничным голосом сообщил:
— Сегодня тебе день на сборы, а завтра отбываем в Закопане. Всем семейством.
Закопане, Закопане… Слышала ведь что-то. А, это, вроде, в горах. Но что в горах зимой делать? Знакомство с Чаткальским хребтом (отрогами Таласского Алатау) зимой 1942 года явно не настраивало ее на повторение подобных опытов.
— Папа, — осторожно поинтересовалась она, — а зачем нам в горы?
Речницкий усмехнулся:
— Эх, Нинка, да тут горы совсем не такие, как у нас, под Ташкентом. Татры эти — они низенькие совсем. А Закопане — это у них самый главный в Татрах курорт. Так что отдыхать едем. Выше нос! — и он нажал указательным пальцем снизу на кончик ее носа, стараясь задрать его вверх.
Девочка невольно расплылась в улыбке, но все же ловко увернулась от родительского пальца.
— Отдыхать? — переспросила она. — А что там делать?
— Как что делать? — удивился отец. — Лыжи, коньки, санки… Бабу снежную слепить можно, в снежки поиграть.
Большого энтузиазма эти разъяснения у Нины не вызвали. С лыжами и коньками у нее (так же как и с плаванием) дело обстояло очень плохо — дефект вестибулярного аппарата. То ли врожденный, то ли малярия в детском возрасте подгадила, то ли еще что, но держать равновесие при движении на лыжах и на коньках ей толком не удавалось. Однако, что греха таить, возможность отвлечься и от школы, и от принудительных утренних тренировок немного грела душу.
И вот на следующее утро «Студебекер» с Янеком за рулем уже вез их из Кракова точно на юг, в сторону Татр, к самой границе с Чехословакией. Местность становилась все более холмистой, дорога стала петлять, забираясь все выше, горы делались все внушительнее, покрываясь шапками хвойных лесов. И если в долинах снега еще, можно сказать, и не было — выпадал несколько раз, да почти тут же и таял, то отроги Татр белели снежным покрывалом.
Городок Закопане встретил их живописно разбросанными по склонам гор домиками и более солидными зданиями отелей и пансионатов. Как оказалось, Нине был выделен отдельный домик, чем она тут же возмутилась:
— Что я, барыня что ли? Зачем мне эти хоромы? Я и с вами вполне могу остаться, — ей вовсе не улыбалось проводить хотя бы часть отдыха отдельно от отца.
Якуб сначал сделал суровое лицо (чуть не сказал — «зверское», но мимикой Речницкий не злоупотреблял), затем, железной хваткой взяв дочку под локоть, отвел в сторону, шепнув лишь одно слово:
— Задание…
Что такое задание, девочка уже давным-давно усвоила, и потому никаких дальнейших возражений с ее стороны не последовало.
Улучив минуту, генерал зашел проведать, как устроилось его любимое чадо, и тогда пояснил суть поставленной задачи:
— Тут, на курорте, сейчас находится некий композитор, сочинитель песенок, по имени Зигмунт Карасиньский. Вот название пансионата и номер комнаты, где он обитает. Тебе предстоит с ним познакомиться и за три дня вскружить ему голову.
«Вскружением голов» Нине заниматься еще не приходилось, но, обладая достаточной наблюдательностью, она уже имела некое представление о том, как это делается. Да и, в конце концов, женщина она или не женщина? Поэтому отнекиваться она не стала, спросив лишь:
— И насколько сильно надо вскружить?
Отец ухмыльнулся:
— Слишком далеко заходить не требуется. Ты же у нас еще девица, нет?
Дождавшись смущенного кивка Нины, он продолжил:
— Главное, чтобы удалось вытащить его на прогулку без посторонних глаз куда-нибудь в укромное местечко, желательно — попозже вечером. А об остальном позаботятся уже без тебя. Имя, название пансионата, номер комнаты запомнила?
Нина снова кивнула. Скомканная полосочка бумаги быстро превратилась в пепел, размятый в пепельнице.
Познакомиться с композитором удалось на удивление быстро. Застав Зигмунта в кафе, Нина нерешительно приблизилась к его столику и, краснея и запинаясь, пробормотала:
— Тысяча извинений… Простите… Но… Но ведь это вы?… Простите еще раз! Я хотела сказать: ведь это вы композитор Карасиньский?
— К вашим услугам, юная паненка! — тут же сделал стойку немолодой, стильно облысевший пан с полноватым лицом, черты которого выдавали его совсем не аристократическое происхождение. — Да, я композитор Зигмунт Карасиньский. Чем могу быть полезен? Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! — он вскочил и пододвинул стул.
Нина, помявшись немного и продолжая краснеть, присела на краешек стула у столика композитора. Да, он, пожалуй, ровесник ее отцу (тут она угадала), хотя их физическую форму и сравнивать нечего. Правда, ничего не скажешь — лицо, хотя и простоватое, но живое и умное. Вот только глазки слишком масленые… Краем глаза изучая объект, девочка продолжала щебетать:
— Ах, не знаю! Мне так хотелось познакомиться с настоящим композитором, который написал столько очаровательных песен! Я так боялась, думала вы гордый, недоступный, а вы, оказывается, совсем как обычный человек!
— Что вы, паненка, какой же я недоступный! — с радушной улыбкой промолвил Карасиньский. — И я на самом деле обычный человек.
— Нет-нет, не говорите так! — с пылом возразила Нина. — Человек, способный творить такое чудо, как ваши песни, не может быть обычным!
— Простите, прекрасная пани, а будет ли мне позволено узнать ваше имя? Или это тайна? — осведомился ее визави.
— Ах, я совсем потеряла голову! — всплеснула она руками. — Это так невежливо с моей стороны!
— Так как же вас зовут? — повторил Зигмунт.
— Янка… — пролепетала девочка. — То есть Янина, пан Красиньский.
— Зигмунт. Для вас — просто Зигмунт.
Вскоре выяснилось, что сочинитель песенок оказался не только композитором, но и скрипачом, пианистом и саксофонистом, а заодно и дирижером. Правда, большинство своих умений ему продемонстрировать не удалось. Скрипка была у него в номере, но его попытка пригласить туда Нину была встречена ею недоуменным взглядом и решительно отвергнута. Ну как же — светский этикет не допускает, чтобы юная паненка, к тому же несовершеннолетняя, отправлялась в апартаменты к мужчине, да еще и наедине! Нет, это совершенно за гранью допустимого!
Пану Зигмунту пришлось рассыпаться в извинениях и перевести разговор на другую тему:
— Скажите, Янина, а какая из моих песен больше всего запала вам в душу?
— Ах, они все такие чудесные! Но мне хотелось бы, чтобы вы спели мне ту, к которой у вас самого лежит душа, — ответила девочка.
— О, моя милая паненка, у меня есть такая песня! И я хочу посвятить ее вам! — с энтузиазмом воскликнул композитор. Подойдя к фортепиано, стоявшему на небольшой эстраде в кафе (в дневное время там еще не было музыкантов), он откинул крышку, взял несколько аккордов и начал:
Piękna pani, uśmiech serdeczny z dala ślę.Piękna pani, może już nie pamiętasz mnie? [1]
Прилипчивый мотивчик и запоминающиеся строчки припева этой песенки, написанной весной 1939 года, успели стать популярными еще до войны. Потом грянуло нашествие швабов. Его постоянный соавтор, Шимон Каташек, попал в Варшавское гетто и был расстрелян в Павяке (известная тюрьма, оказавшаяся на территории гетто). А Зигмунт Карасиньский всю войну отсиживался как раз здесь, в Закопане. Сегодня же песенка снова отправилась в победное шествие по Польше, желающей забыть ужасы войны:
— Чи паменташ те ноц в Закопанем?
Czy pamiętasz tę noc w Zakopanem?Księżyc świecił srebrzyście jak stal.Po kobiercu ze śniegu usłanymnasze sanie gdzieś nas niosły w dal.Cicha noc, śnieżna noc w Zakopanem,czy pamiętasz, jak szybko mijał czas?Takie chwile są niezapomniane,taka noc bywa tylko raz. [2]
«Интересно, скольким пенькным пани ты уже успел посвятить эту песню?» — с отстраненным любопытством подумала Нина. Все попытки пана Зигмунта напроситься сегодня на свидание она, продолжая смущаться и краснеть, все же отвергла. Но композитор уже, что называется, завелся. Так что в кружении собственной головы он был виноват ничуть не меньше, чем девчонка, которая его раздразнила. А кружение это достигло такого накала, что пан Зигмунт на ночь глядя попытался проникнуть в домик, где проживал предмет его страсти. Попытка это была своевременно пресечена охраной курорта — довольно бдительной, поскольку ловить ворон в Польше 1946 года было опасно для жизни.
