Гусейн Аббасзаде - Той победной весной
Майор сгреб в охапку свой матрац и перину, отнес в соседнюю комнату, сложил на одну из кроватей.
— Нам это совсем ни к чему. Люди военные, можем и на голом полу переспать.
Мы с шофером последовали его примеру.
— Постелите детям. Пусть спят как всегда, — сказал женщине майор. — У них вон глаза слипаются.
То, как мы поступили, удивило и тронуло хозяйку.
Опустив мальчика на пол, она вытерла набежавшие слезы, два раза повторила «данке», «данке» и поклонилась.
Мы вернулись в гостиную.
— Ну, а теперь давайте спать по-фронтовому, — сказал майор, подкладывая под голову полевую сумку и накрываясь шинелью. — Для солдата нет одеяла надежней шинели.
Утром я проснулся раньше всех, умылся и вышел на террасу. Дождь, ливший всю ночь, прекратился. Воздух был напоен запахами садовых цветов. По небу плыли белые облака. Я спустился во двор, закурил папиросу, затянулся. Тут из погреба послышался шорох. Через некоторое время в его дверях показалась хозяйка с охапкой дров на руках. Увидев меня, она приветливо поздоровалась! Сейчас она совсем не была похожа на ту испуганную нашим поздним визитом женщину.
— Лейтенант, вы что так рано проснулись? Неудобно было спать? — С этими словами во двор вышел Чикилдин. Наклоняясь и разгибаясь, он стал делать зарядку.
Утренняя свежесть давала о себе знать. Я застегнул ворот кителя. И тут в другом конце деревни послышался грохот танков. Судя по всему, они направлялись к фронту. Майор распрямился, прислушался к грохоту и стал торопить нас:
— Шевелитесь, ребята! Давайте скорее позавтракаем — ив путь! К вечеру надо быть в части!
Когда мы вернулись в дом, все дети уже проснулись и оделись. Увидев нас, они испуганно попрятались по углам. Я погладил по головке светловолосую девчушку, которая пряталась за дверью, и спросил:
— Ты от кого это прячешься, чертенок? Она, не поняв, что я спросил, расплакалась.
— Ну, чего ты испугалась, глупая? Не плачь… — Я взял со стола несколько кусочков сахара, приготовленного шофером к завтраку, и дал ей.
Увидев это, к нам потянулись и другие ребята. Майор сгреб в горсть весь сахар и стал раздавать его малышам.
— Пусть едят, — сказал он. — Дети любят сладкое, а наверное, кроме дурацкого сахарина, давно ничего не видели.
Малыши чутко улавливают доброту. Через минуту, уже ничего не боясь, они залезли к нам на колени и пытались что-то рассказать, лепеча по-своему, но не настолько успели мы усвоить немецкий, чтобы понять их.
Мы не знали, кто их отец и где он сейчас, и не стали спрашивать об этом хозяйку. Да это было и не суть важно — в нас все росло и росло чувство жалости к ребятишкам.
Гладя волосенки сидящей у меня на коленях девочки, я вспоминал увиденное мной, когда мы освобождали Крым.
…Внезапной атакой наша часть выбила немцев из деревни, но когда мы вошли в нее, на улице, во дворах не увидели ни единой души. Наш командир батареи приказал солдатам внимательно осмотреть дома — вдруг там прячутся фашисты. Бойцы тщательно проверили все закоулки, немцев нигде не обнаружили, но на краю деревни нашли расстрелянных фашистами молодую женщину и троих детей. В одной из расстрелянных — девочке лет шести — еще теплилась жизнь, надо было оказать ей немедленную помощь. Санинструктор взяла свою сумку, и мы помчались на окраину.
То, что мы увидели, прибежав туда, потрясло нас. Фашисты расстреляли детей в одной комнате, а мать — в другой. Можно было предположить, что они пытались изнасиловать женщину, выгнали и заперли детей, чтобы те им не мешали. Женщина, видно, отчаянно сопротивлялась — платье ее было изорвано, лицо покрывали кровоподтеки, на обнаженной груди краснели запекшейся кровью три пулевых метки…
Мы вырыли неподалеку от дома могилу и похоронили расстрелянных, а умирающую девочку отправили в медсанбат. На следующий день нам сообщили, что, несмотря на все усилия врачей, спасти ее не удалось…
— Так… поели, попили, отдохнули, теперь поехали. — сказал Чикилднн и поднялся.
Водитель хотел было спрятать в вещмешок оставшуюся нетронутой буханку хлеба, банку тушенки, но майор остановил его руку:
— Пусть останется ребятишкам. А мы себе найдем что-нибудь…
Шофер открыл ворота и стал заводить машину. Мы уселись в нее. Хозяйка вместе с детьми вышла во двор. Когда машина выехала за ворота, нам вслед замахали детские ручонки, раздалось ребячье «Ауфвидерзеен! Ауф-видерзеен!».
Нас провожали, как провожают близких или родных людей…
КЕРЕМ
К ночи бой утих. По опыту зная, что немцы в темноте воевать не любят и можно не опасаться неожиданных выходок с их стороны, мы начали устраиваться на ночь в уцелевших зданиях небольшого немецкого городка.
Бойцы нашей батареи разместились в комнатах ничем особым не выделявшегося одноэтажного дома. Пушки мы оставили в полной боевой готовности во дворе, где был разбит небольшой садик, выставили караульных и предались желанному отдыху.
Я лежал на диване в комнате комбата и читал присланный мне из Баку свежий номер журнала «Ветен угрунда». В это время в соседней комнате, где расположились связисты батареи, послышалась перебранка. Я прислушался. Бойцы о чем-то спорили. Минуту спустя в спор вмешался знакомый густой голос старшины Панкова. Заложив страницу, на которой читал, я закрыл журнал, вышел в коридор.
— И не совестно вам! Вы же взрослые люди! Что, вам и за это наряды объявлять? — стыдил кого-то старшина.
Когда я открыл дверь и вошел в комнату, Панков замолчал. Перед старшиной, опустив головы, стояли связисты Сирадж Мамедов и Керем Фейзи оглы. Лица у обоих были красны, как кожура граната.
Дежурный телефонист, сидевший в углу комнаты, увидев меня, поднялся. Я сделал ему знак садиться. Заметили, конечно, мое появление и провинившиеся, но они по-прежнему не поднимали глаз.
Ничего не говоря старшине и солдатам, я окинул взглядом комнату. Она была чуть ли не вдвое меньше нашей, командирской, и едва ли не вся заставлена застекленными книжными полками. На этих полках золотым тиснением отливали корешки множества внушительного вида книг. Вечером, когда мы заняли этот дом, голова моя была забита совершенно другими делами, и я не смог осмотреть все комнаты. Теперь, глядя на эти великолепные издания, я почувствовал себя путником, который сгорал в пустыне от жажды и вдруг встретил живительный родник.
Хозяин дома, судя по столь богатой библиотеке, был большим любителем книг, а возможно, даже каким-нибудь специалистом в этой области.
Со вкусом подобранные дорогие книги настолько приковали мое внимание, что я даже позабыл спросить, за что старшина ругал солдат; руки сами собой потянулись к полкам. Лессинг, Шиллер, Мопассан, Достоевский, Гауптман… Эти известные мне имена я сумел прочитать и без переводчика. Целую полку составляли книги о творчестве Рембрандта, Ван Гога, Веласкеса, Бетховена, Моцарта, Гайдна и многих других художников и композиторов, чьи имена тоже были мне знакомы.
Признаюсь, еще с юношеских лет у меня была привычка — к кому бы ни пришел в гости, в первую очередь смотреть на книжный шкаф. И оторвать меня от книг не могла никакая сила. Успокаивался только тогда, когда просматривал все названия. Если же в руки попадала книга любимого писателя, мне словно дарили драгоценность. И сейчас, хоть я и не мог прочитать ничего из этой богатой библиотеки, я наслаждался тем, что могу лицезреть такое богатство.
Как только я вошел в комнату связистов, старшина перестал распекать солдат. Он выжидающе уставился на меня, но, не дождавшись ни слова, не выдержал:
— Товарищ лейтенант, разрешите отпустить их? Я поставил на место том Шиллера и задвинул стекло полки.
— Что они тут натворили?
— Пусть сами расскажут. — Старшина уже поостыл, но чувствовалось, что гнев его полностью еще не прошел.
Сирадж и Керем по-прежнему смотрели в пол.
— Ну, рассказывай, что же ты? — подступил к Керему старшина.
— Вы же знаете всё, что мне еще сказать? — на момент подняв голову, снова опустил ее Керем.
— А вот лейтенант не знает… Керем промолчал.
— Что же он все-таки сделал? — видя, что путного объяснения от солдата не дождусь, спросил я у старшины.
— Да вот, — немного замялся и старшина, — прихожу, а они тут возятся на полу.
— Боролись, что ли? Старшина покачал головой.
— Какое боролись — дрались! Разнимать пришлось!..
Меня очень удивило то, что Сирадж дрался. Этот немолодой уже человек до войны был учителем. Солдаты уважали его за степенность, рассудительность, и, если возникала какая-то неясность, шли к Сираджу за советом. В батарее его называли и отцом, и дядей. Чтобы он поднял на кого-то руку — такое не умещалось в сознании.
— А из-за чего они сцепились?
— Не смогли договориться.
