Николай Кожевников - Гибель дракона

— Зачем все это... — будто про себя буркнул он. — Крысы... плотина... ожидание воды...

— Ты глуп, Римота! — унтер-офицер повернулся на бок, лицом к солдату, словно готовясь к длительному разговору. — Русские должны знать свое место!

— Они живут в своих местах. А тот, кто затевает драку, чаще всего сам битым бывает.

Унтер-офицер сел и в страхе уставился на Римоту. А тот, разминая сигарету, даже не поднял глаз.

— Это... это уже не глупость... — прохрипел унтер-офицер. — Это...

— И у дурака из тысячи мыслей одна правильная случается, — ответил Римота, взглянув на свое начальство без злобы, скорее с сочувствием.

— У тебя все мысли... Ты — вредный! Не зря из «Асахи» в солдаты сдали.

— Блохе топором голову не рубят, — отозвался Римота. Унтер-офицер выкатил глаза от крайнего изумления и побледнел:

— Ну, ты не блоха!.. Ты... ты скорпион!..

Сигнал подъехавшего легкового автомобиля прервал ссору. Солдаты вскочили. Унтер-офицер подбежал к вышедшему из машины полковнику. Выпятив грудь, доложил о выполнении приказа. Полковник, не обращая на него внимания, подошел к ящикам, чутко прислушался к возне и отвратительному писку крыс, озлобленных голодом, и, посмотрев на небо, удовлетворенно кивнул головой: далеко над горизонтом возникла темная полоса туч.

Вскоре прибыли грузовики с солдатами. По короткой команде полковника солдаты разобрали ящики — по пять на человека — и беззвучно рассредоточились по краю пади, ожидая новой команды.

Римота, стоя, как и все, над обрывом, с тоской и отчаянием думал о том, что вот очень скоро они сбросят ящики вниз, на острые камни, и крысы, зараженные какой-то страшной болезнью, двинутся за рубеж. Они будут сеять заразу и смерть — кто их остановит, кто удержит? И он, Римота, сбросив по команде свои пять ящиков, станет соучастником преступления. Преступления, затеянного кастой военных, против власти которых он, Римота, боролся всю свою сознательную жизнь. Боролся? Громкое слово. Разве это борьба: за годы работы наборщиком в типографии газеты «Асахи» он сумел убедить в идеях партии всего пять человек. Только эти пятеро и поняли, что такое труд пролетария, что такое капитал, как сбить оковы рабства...

Сначала был арестован Ираки-сан, ближайший друг Римоты. Потом... Было ясно: надо скрыться. Но Римота опоздал. На другую же ночь после ареста Ираки пришли полицейские и за ним, Римотой. Обыскали лачугу, перевернули все вверх дном. Напугали детей. Расплакалась жена.

— Ты враг порядка и разума! — внушительно говорил полицейский офицер. — Ты враг сына солнца — божественного императора.

— Если правитель с сердцем, то и народ к нему с душой, — ответил Римота.

Три месяца тюрьмы. И вот он — солдат императора, обязанный по приказу любого офицера своими руками сеять смерть...

Налетел порыв ветра. Тучи, клубясь, стремительной лавиной заволакивали небо, двигаясь от горизонта прямо сюда, к распадку, к этим ящикам. Потянуло сыростью. Полковник, сопровождаемый унтер-офицером, который что-то негромко и почтительно ему докладывал, направился к машине за плащом. Они прошли недалеко от Римоты, скрытого от них ящиками, и солдат услышал собственное имя, угодливо подсказанное полковнику сержантом.

— Сегодня же подайте на него рапорт, — четко произнес полковник. — Передадите вечером мне, а дня через три...

Порыв ветра скомкал, отбросил голоса. Но Римоте все было ясно. «Дня через три...» Он знал, что следует дня через три после таких рапортов: тюрьма либо «жертвенные работы», а то — худшего нельзя вообразить — отряд «колдуна» где-то на станции Пинфань, откуда, говорят, никогда не возвращаются... Бежать. Бежать!

Вместе с первыми каплями дождя полетели с обрыва первые ящики. Разбиваясь о камни, они освобождали стаи крыс. Подхваченные потоком, зверьки плыли за рубеж, в сторону русских.

Римота смотрел в поток. Бежать! На Хингане партизаны. Они ненавидят каждого японца. Но среди них, конечно, есть и коммунисты. Они его поймут. Они примут его... «Надо спешить. Но... — вспомнилась поговорка: — Принимаясь за большое дело, не упусти мелочей... Надо посоветоваться — хоть „со своими коленями“, — усмехнулся Римота, — и бежать. К партизанам. К китайским партизанам... Да!»

Взвод Карпова перебежал через недостроенную насыпь, на глазах разрушаемую водой, и спустился в небольшую лощину. Из затопленных колхозных складов женщины и подростки вытаскивали запасные части машин.

— Там, товарищ политрук, женщины остались.

Карпов пристально посмотрел в курносое, густо покрытое веснушками лицо солдата с испуганными карими глазами. Тот смутился, принял стойку «смирно»:

— Красноармеец первой роты Степан Гурин. Вон в той избушке, — он вытянул руку, указывая на темнеющее в пади строение, уже до половины залитое водой, — две женщины остались, товарищ политрук. Волны-то крутят! Я бы... Да я слабак плавать-то... Пропадут ведь, товарищ политрук...

Поток занимал уже всю ширину пади, струи его, упругие, будто свитые из стальных канатов, извивались и холодно поблескивали. Изредка в них мелькали бревна, бочки, какие-то тюки, и тогда становилось особенно ясно, насколько сильно течение.

— Пропадут, — с глухим отчаянием в голосе повторил кто-то вслед за Степаном Гуриным.

Карпов обернулся.

Это был председатель колхоза. Сухой и маленький, он стоял под ливнем неподвижно и глядел в поток горестным, застывшим взглядом, держа под уздцы вздрагивающего коня.

— Бригадирша наша с дочкой остались на заимке, — продолжал он. — И что их там держало! Я ведь, политрук, на пятьдесят процентов годен, — он стукнул кулаком выше колена по скрипнувшему протезу, — а кругом одни бабы...

На берегу, сгорбившись, стояла седая старушка. К ней жалась девочка в большом, насквозь промокшем шерстяном платке и неслышно рыдала, вздрагивая.

— Это мать той бригадирши и вторая дочка... — гудел над ухом глухой голос председателя. — Муж у ней в армии командиром роты. Как мне перед ним, в случае чего?..

Избушку вдруг накрыло волной. Девочка вскрикнула тонко и пронзительно: «Мама!» Старушка принялась торопливо креститься.

— Расседлай коня! — крикнул Карпов председателю и уже сбрасывал сапоги, стягивал гимнастерку, брюки. Председатель поспешно снял седло, передал политруку повод. Карпов погладил лошадь, сказал ей что-то ободряюще-ласковое и завел в поток. Потеряв дно, лошадь окончательно доверилась его руке. Поднятый на волну, Карпов увидел серую избушку, окруженную беснующейся водой, и двух женщин на крыше, порывисто качнувшихся ему навстречу. И тут же — холод, стальные жесткие струи, темнота и ноющее чувство опасности.

Подгалло подъехал к председателю колхоза, когда Карпов уже находился ближе к затопленной избушке, чем к этому берегу. И солдаты, и женщины-колхозницы, бросив работу, напряженно следили за лошадью и за человеком, боровшимся с водой.

— Кто это? — спросил комиссар, спешиваясь.

— Ваш политрук, — ответил председатель и показал одежду Карпова, которую держал, перекинув через руку. Гимнастерка лежала сверху, и Подгалло вновь увидел Халхин-Голский значок и орден Красной Звезды. Ему вдруг стало жарко. А председатель, продолжая следить за политруком, недоуменно говорил:

— Крыс-то повылазило! И откуда?.. У нас тут сроду ни единой. Мыши, правда, были, а крысы — никогда. Вымыло их откуда, что ли?..

— Крысы?.. Странно... — протянул Подгалло, не глядя на собеседника, потому что все его внимание поглощал в этот миг смелый пловец, едва различимый в свинцовых волнах. — Крысы... Откуда же они повылезли, если их тут не было?..

В комнате с затемненным окном сидел на разбросанной измятой постели хмурый человек с седыми коротко подстриженными усами, с тяжелым взглядом маленьких глаз. В молодости он, видимо, был красив. Правильный овал лица, нос с горбинкой, четко обрисованные губы, раздвоенный гладко выбритый подбородок и сейчас еще обнаруживали в нем то «породистое благородство», о котором так пеклись когда-то художники, рисовавшие по заказу портреты старых генералов. Но то были едва ощутимые следы былого. Ныне же старик сутулился, дышал сипло, мохнатые брови его нависали над глазами, не скрывая злобного блеска их, толстая шея, покрытая крупными клетками морщин, жирно лоснилась. Он о чем-то неотрывно думал, глядя себе под ноги на грязный пол.

Дверь с треском распахнулась. Вошел японец в погонах капитана. Оглядевшись, выпил стоявший на столе бокал пива и, отдуваясь, небрежно заговорил:

— Господин атаман отдыхает? — деревянно хихикнул. — Ваша мысль о возведении плотины в Узкой пади оказалась весьма удачной. Генерал будет доволен вами.

— Я, господин Казимура, может быть, — атаман выпрямился, не вставая с места, — единственный русский самурай.

— Русский никогда не будет такой самурай, как мы.