Александр Андреев - Берегите солнце
— Просто на первых порах они оказались сильнее нас, — сказал я спокойно. — А внезапность — вещь страшная, порой даже смертельная… Нам не хватило одного года.
Тропинин вскинул голову, взгляд его близко посаженных, почти белых глаз толкнул меня в грудь. Он встал.
— Извините, я пойду, а то наговорю чего-нибудь лишнего…
Мать задержала Тропинина.
— Погоди немного. Насидишься еще в казарме-то. Попьешь чаю. — Она поставила на стол чайник и стаканы, ломтики хлеба в тарелке, консервы. Сейчас Тонька придет, дежурство ее давно кончилось… Должно, тревога задержала…
Тропинин сел к столу и неожиданно улыбнулся — ему явно хотелось повидать Тоню.
— Мама, что сказал Чертыханов, когда уходил? — Я ждал Прокофия с непонятным для меня радостным волнением и надеждой; он был необходим мне: когда он бывал рядом, как-то само собой становилось легче и надежней жить на земле…
— Он сказал, что непременно вернется, — отозвалась мать. — Вернется, раз так сказал… — В это время на кухне тяжело затопали. Мать насторожилась. — Слышишь? Он…
Дверь широко растворилась, и порог перешагнул ефрейтор Чертыханов в расстегнутой шинели; пилотка чудом держалась на затылке. На обе руки до самых плеч были нанизаны круги колбасы. Он увидел меня, губы его раздвинула шалая и счастливая ухмылка.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — гаркнул он оглушительно и хотел отдать честь — кинуть за ухо лопатистую свою ладонь, но помешали колбасные круги.
— Что это такое? — Я испытывал ощущение, будто мы и не расставались с ним, будто он отлучался на некоторое время по заданию и вот вернулся.
— Колбаса, товарищ лейтенант. Разрешите объяснить?
— Ну?..
— Возвращаюсь сюда проходными дворами, гляжу — хоть и темно, — какие-то люди бегут и тащат что-то в мешках и в охапках, торопятся. Мужчины там, бабенки и ребятишки. Я сразу догадался: дело нечисто. «Стой, кто такие, чего несете?!» Вы ведь знаете, как я могу крикнуть — милиция разбежится от страха, не то что бабы. Они побросали все, что несли, и наутек… Гляжу, а это колбаса. Наверно, продуктовую палатку разворовали или склад. А может, при налете бомба угодила в гастроном. Ну, подобрал немного, не кидать же…
— Не врешь?
— Честное благородное слово, товарищ лейтенант. — Чертыханов свалил колбасу на диван и железными руками сдавил мне плечи. Мы поцеловались. Затем, легонько оттолкнув меня, он ткнулся большой лобастой головой в дверцу буфета и заплакал; спина его вздрагивала рывками. Мы с Тропининым переглянулись.
— Что с тобой? — спросил я. Чертыханов плакал взахлеб, шумно отдуваясь.
— Не знаю, — прохрипел он, не отрываясь от буфета. — Сам не знаю. Не обращайте внимания. Обрадовался очень… — Наконец он обернулся к нам. Широкое, с картошистым носом лицо его было омыто обильными слезами. — Я ведь, грешным делом, думал, что навсегда простился с вами, похоронил вас… Плохи были ваши дела: продырявили вас насквозь… А вы живы и здоровы, оказывается… Как не заплакать! — Он вытер платком глаза и щеки, снял шинель, пилотку, пригладил волосы и, достав из бездонного, точно колодец, кармана бутылку водки, аккуратно обтер ее платком и бережно поставил на стол. — Вот за чем отлучался. Пол-Москвы обегал. Все-таки достал. Достал родимую…
— Чертыханов вступает в свои права, — с усмешкой заметил я. Расскажи-ка, Прокофий, как дошел ты до жизни такой — до госпиталя?
— Одну минуточку, товарищ лейтенант, сейчас все доложу, как по нотам… — Чертыханов был радостно возбужден. Стараясь не топать каблуками, он принялся с особой тщательностью накрывать на стол: потребовал от матери свежую скатерть, большими кусками нарезал колбасу, ножом открыл «бычки в томате», раскромсал буханку хлеба. Мать пыталась помочь ему, но он безоговорочно отстранил ее.
— Поберегите здоровье, мамаша, управлюсь сам… — Он легко и нежно прикоснулся ладонью к донышку бутылки и, когда пробка выскочила из горлышка, разлил водку. — Извините, одна рюмка калибром побольше и не так изящна, я ее оставлю для себя… Прошу к столу… Разрешите сесть, товарищ лейтенант? Ну, за победу, товарищи командиры!..
Тропинин взглянул на него, как на чудака, криво и с горечью усмехнулся.
— Петля на шее, а вы — за победу.
— Позвольте, товарищ лейтенант, сперва выпить, потом я вам отвечу, если разрешите. — Ловким взмахом он плеснул в рот водку, глотнул, не моргнув, и улыбнулся от наслаждения. — Насчет петли это вы, товарищ лейтенант, не от трусости сказали. Нет. По всему видать, вы не из робких. Но — сгоряча. И от горя… Ясно, что никто им шею не подставит для петли. Шалишь, брат! Конечно, не велико удовольствие сидеть за столом и бражничать, когда под окошком разгуливают вражеские танки. Под ложечкой сосет. Но, по моим понятиям, здесь, у Москвы, мы и должны прищучить немца. Это уж будьте уверены, товарищ лейтенант.
Мать, подойдя к нам, осторожно, хотя и решительно хлопнула по уголку стола ладонью.
— Немцу в Москве не бывать! — заявила она воинственно.
Прокофий оживленно воскликнул:
— Верно, мамаша! Золотые ваши слова: не бывать!
Я с любопытством оглядел мать, так неожиданно расхрабрившуюся.
— Ты, что ли, остановишь?
Она улыбнулась застенчиво:
— А бог-то? Он за нас, сынок. Да и вы… вон какие…
Тропинин пристально взглянул на Чертыханова — от того веяло спокойствием, как будто война с немцами уже решена в нашу пользу.
— Что ж, за победу так за победу, — сказал Тропинин и выпил.
— Так вот, товарищ лейтенант, как я докатился до госпиталя, — заговорил Чертыханов. — И на этот раз судьба сыграла со мной шуточку. Никак она не может выставить меня перед людьми в геройской красе. Стыдится, видать… У героев на войне даже ранения соответственные: в грудь, в голову, в плечо… А меня ранило, извините, в задницу, как последнего трусишку… Под Ельней пришлось залечь — пулеметным огнем положил нас, подлец! Голову-то я спрятал, а зад не успел. И прострочили мне его в четырех местах, как по нотам. Две недели валялся, точно колода… Зато сзади у меня теперь задубело, что чугун… — Он покрутил лобастой головой и заржал, смущенно озираясь на мою мать. — Извините, мамаша, не сам выбирал место для ранений. — Он налил по второй.
Суровые солдатские марши, гремевшие по радио, внезапно заглохли, будто звук обрубили на самом призывном взлете. Завыли сирены. Мать перекрестилась. Она побледнела и в одну минуту осунулась.
— Опять летят! Опять кого-нибудь похоронят. — Мать стала торопливо одеваться. — Бегите скорей в убежище, ребята. Сынок… Это недалеко, в соседнем доме, в подвале.
Никто из нас не тронулся с места: то ли стеснялись выказать друг перед другом слабость, то ли в самом деле наступило полное равнодушие к опасностям.
— Нет, мамаша, — сказал Чертыханов. — У нас еще водка не допита, она, милая, куда сильнее немецких налетов.
— Мама, тебя проводить? — спросил я.
Мама присела на краешек дивана, с жалостью оглядела нас.
— Зачем мне идти? Беречь себя? Погибать — так уже вместе…
В эту минуту в комнату шумно ворвалась Тоня — пальто нараспашку, непокрытые волосы растрепаны.
— Едва успела добежать до ворот, — сказала она, кидая на диван сумку.
Тропинин встал, незаметным и привычным движением одернул гимнастерку, потемневшими глазами, не мигая, следил за Тоней.
— Сядьте, Володя, — сказала она. Тропинин послушно сел. — Здравствуй, Прокофий. — Поцеловала меня. — Здравствуй, мой хороший. Я сейчас к вам подойду, ребята… Мама, согрей воды, надо халат выстирать… — Вынула из сумки белый халат, унесла в кухню и вскоре вернулась к столу. — Налей мне водки, Прокофий, — попросила она. — Устала ужасно! Опять раненых привезли. Машин двенадцать. Носили, носили — руки отнялись совсем… — Она отпила водки, закашлялась. Тропинин зло взглянул на захмелевшего и оттого еще более безмятежного Чертыханова.
— Вот вам и победа!..
Прокофий прищурился на Тропинина.
— На войне не без издержек. Подумаешь — двенадцать машин. Еще будет сто, пятьсот, тысяча. Ну и что? Руки в небо, ворота настежь — заходите, господа немцы, в столицу? Так, что ли?
— Не очень-то крепкие запоры на наших воротах!
В словах Тропинина явственно сквозила нотка обреченности. Меня это задело. Я встал.
— Лейтенант Тропинин, — проговорил я раздельно. Тропинин тоже поднялся, пристально и безбоязненно взглянул на меня. Мы были разъединены столом. Ваши высказывания нам всем не нравятся. Мысли ваши о неизбежной сдаче Москвы врагу держите при себе, если они вам дороги. Нам они чужды. Запомните это, пожалуйста. А в случае чего — не пощадим. Так и знайте.
— Не пугайте! — И без того светлые глаза Тропинина побелели от гнева. На войне, кроме смерти, ничего не страшно. А смерть над крышами висит, в окна стучится. И я не верю, что вы думаете иначе, чем я.
