Виталий Закруткин - Замок Шоннинг
Шонинг дал Германии свыше ста пятидесяти офицеров.
Покрытые белой эмалью кресты с орлами; чёрные ордена Железного Креста с серебряной каймой; вычурные ордена «Pour la merite», красные крестики на бело-розовых лентах, острые, раздвоенные, как хвосты ласточек, отливающие синеватой чернью ордена Гогенцоллернов; овальные и круглые медали Гинденбурга на зелёных муаровых лентах; воронёные, вогнутые, как блюдца, медали последнего образца «Поход на Восток» — мрачные знаки 1941–1942 годов, побрякушки, которые были названы «Орденами Мороженого Мяса».
Между моими пальцами шелестели чёрные, жёлтые, алые, зелёные ленты, мягко позвякивали эмаль и серебро, в тусклом свете свечи мерцали острые клювы миниатюрных орлов, лезвия мечей, листья дуба и лавра — награда за многие кровавые
дела и многие преступления перед человечеством.
Шофёр оторвался от Дюрера, подошёл ко мне и, склонившись над шкатулкой, стал рассматривать ордена. Потом он сказал:
— Ну и награбастали, на целый взвод хватит… Должно быть, верой и правдой служили хозяевам…
— А ты знаешь их веру? — спросил я.
Шофёр сдвинул брови:
— Скрозь видел: и на Кубани, и в Белоруссии, везде, где они проходили… Я б их за это всех наградил одним деревянным крестом…
Я достал из ящика небольшую библию. Это была старинная библия в чёрном, отделанном перламутром, в кипарисовом переплёте. Прижатые страницами, в ней лежали тонкие чётки — тот же перламутр с кипарисом — изящное произведение французского средневековья. На золотом крестике чёток, с обратной стороны ясно можно было прочитать: «France». Пожелтевшие, с коричневыми пятнами, страницы книги пахли воском, сухими цветами и ладаном.
На титульном листе библии видны были две надписи. Верхняя, едва заметная, с прозрачно-водянистыми следами расплывшихся потускневших чернил, почти не поддавалась прочтению. Мне удалось разобрать только две-три латинские буквы и дату: «1769»…
Зато нижняя, немецкая надпись заставила меня насторожиться. Она была сделана универсальными синими чернилами и, судя по грубым линиям пера, — самопишущей ручкой.
Эта надпись гласила: «Graf Erich-Gugo Schöning, oberst und kommandor» — «Граф Эрих-Гуго Шонинг, полковник и командор»…
Так вот он, первый след забытого мною человека. Напрасно искал я имя графа Гуго в романах Марлинского или Гофмана. Граф Эрих-Гуго Шонинг оказался моим современником. Значит, я слышал о нём, как о живом, и слышал, вероятно, совсем недавно.
Поднявшись с кресла, я зашагал по комнате. В волнении кусал я губы и курил папиросу за папиросой, стараясь вспомнить, откуда я знаю графа Гуго, кто мне о нём рассказывал? В моей памяти, как в калейдоскопе, мелькали фигуры пленных немецких офицеров (ведь граф Гуго был офицером, — тут ясно сказано: «полковник и командор»). Я вспоминал рассеянные на полях боёв вражеские трупы, отпечатанные на стеклографе армейские и дивизионные приказы с именами генералов и офицеров из группы фельдмаршала Клейста: Макепзен… Руоф… Отт… Фельми… Эгельзеер… Ланц… Рупп… Нет. Среди этих имён не было имени графа Гуго…
— Ну, что ж, пойдём спать, — сказал я шофёру.
— А сколько времени? — позевывая, спросил шофёр.
— Двадцать минут двенадцатого.
— Ого, засиделись мы…
— Да, засиделись. Надо встать пораньше, так, чтобы с восходом солнца выехать и добраться в утреннем тумане до одерской переправы.
— Это правда, — согласился шофёр, — а то «мессеры» дадут нам на переправе…
Мы вернулись в дубовый зал. Я снял китель и сапоги, сунул под подушку парабеллум и улёгся в постель, натянув на себя пахнущую конским потом шинель.
Шофёр возился в тёмном углу зала. До меня донёсся из темноты его голос:
— Сколько времени?
— Я же тебе сказал: двадцать минут двенадцатого.
— Нет, а сейчас сколько?
— Двадцать девять минут двенадцатого.
— Интересные часы, — бормотал шофёр, — никогда таких не видел.
Он взял со стола свечу, пошёл в угол и осветил высокие старинные часы. Залитые трепетным светом свечи, они блестели голубоватым фарфором, стёклами, искристыми ободками выпуклого циферблата.
— Стоят, — с сожалением сказал шофёр, — пылью уже покрылись…
Подняв свечу, он взгромоздился на кресло, открыл механизм часов, качнул круглый маятник и нажал какую-то шестерёнку.
Неожиданно-прекрасные, чистые и нежные, проплыли по залу звуки пасторали. Хрустальные и серебряные молоточки плавно прикасались к чему-то звонко трепещущему, певучему, и оно, словно весенний ручей, струило в тишину тёмного зала мягкие полутоны, соединяло в светлой гармонии протяжные терции, переливалось и таяло, замирая под сводами.
Шофёр отпустил шестерёнку. Музыка оборвалась.
— Не идут, — сокрушённо вздохнул шофёр, — пока держишь рукой — идут, а отпустишь — не идут.
Он поставил на стол свечу и пожелал мне спокойной ночи.
Опять я хотел сказать ему, чтобы он ложился спать в зале, и опять ничего не сказал. Вместо того, чтобы сказать ему о своей тревоге, я ответил негромко:
— Спокойной ночи.
Шофёр погасил свечу, поднял штору среднего окна и вышел.
В прозрачно-синем окне, между корявыми чёрными вязами, появилась большая мертвенно-белая луна.
Луна проложила на полу голубую дорогу и осветила на дубовой стене длинный ряд портретов.
Я закрыл глаза.
* * *Когда нервы напряжены, слух обостряется, — человек начинает слушать то, чего в обычном состоянии ни за что не услышал бы.
Лёжа в зале, я слышал, как сапоги шофёра простучали по деревянным ступеням лестницы, по бетону подъезда и затихли у машины.
Потом я услышал свистящий глухой шум крыльев. Это пролетел филин.
Что-то плеснуло в пруду. Я подумал: «Должно быть, сонная рыба».
Мне казалось, что, если бы в самой дальней аллее парка слетел на землю опавший лист, я услышал бы его прикосновение к земле.
В соседней комнате робко скреблась мышь.
Все эти звуки только подчёркивали ночную тишину, они исчезали так же внезапно, как и появлялись.
Во мне не было того, что мы называем чувством страха. Четырёхлетнее пребывание на фронте приучило меня ко всему. Но напряжённое ожидание чего-то неприятного не покидало меня ни на одну секунду, и я не спал, чтобы встретить это неприятное и защитить себя.
Время от времени я приоткрывал глаза.
Зал был залит лунным светом. Со стен смотрели на меня угрюмые лица, и мне казалось, что портреты вот-вот оживут и заговорят.
О чем они могли говорить? О том, что я, чуждый пришелец, явился в замок и нарушил их покой? О том, что их прах в фамильном склепе был потревожен взрывами бомб? Об этом они могли мне говорить?
Неожиданный прилив злобной ярости бросил меня в жар.
Я открыл глаза. Перерезанное чёрной тенью шляпы, прямо ко мне обращено было лицо всадника. По жестокому излому бескровных губ и хищным ноздрям ястребиного носа я почувствовал, каким холодным бешенством сверкают его невидимые глаза. Меня уж стало одолевать беспокойное, дремотное забытье.
— Смотришь? — раздельно прошептал я, глядя в лицо всадника. — Смотри…
Всадник не пошевелился. Недвижным был его тяжёлый конь, беззвучной оставалась раскрытая пасть свирепого дога.
— Смотри!..
И вдруг отсюда, из лунного зала, стала видна промёрзшая, звонкая, покрытая ледком, затянутая дымной снежной позёмкой русская степь…
В степи чернел разрытый лопатами ров. Вокруг рва — твёрдые, как камни, бурые комья земли. На комьях — свинцово-серые срезы — тусклые следы тупых лопат.
Во рву трупы. Застывшие, звонкие, как земля, насквозь промёрзшие, мертвецы сплелись друг с другом.
Колко сверкает на рваных ранах мертвецов кровяной ледок, тусклые глаза засыпаны нетающим снегом.
Над мертвецами стоят дети. Мальчики и девочки. У детей тёмные от холода лица. Продрогшими руками сжимают они задубевшие на морозе верёвки. На верёвках салазки. Обычные, грубо вытесанные салазки, на которых любят кататься зимой русские дети.
Дети ждут.
Согбенная старуха ходит от мёртвого к мёртвому, трясущимися руками поворачивает вверх лица трупов. И тогда девочка в истоптанных валенках или мальчик, который согревает дыханием окостеневшие пальцы, говорит:
— Моя мама!..
— Мой папа!..
Старуха кладёт труп на салазки, а дети ей помогают, уязывая мёртвого, как увязывают мешок — крест-накрест.
И когда вечереет, и над белой степью встаёт чёрная метельная туча, по санной дороге, запорошенные снегом, бредут дети. Впрягшись в лямку, они волочат салазки, на которых лежат мертвецы…
Я смотрю прямо в лицо неподвижному всаднику и говорю ему:
— Смотришь? Смотри. За это твой потомок получил золотой Рыцарский Крест…
Страшное видение исчезает в голубоватом сиянии лунного зала, а в прозрачном окне уже видно другое…
