Илья Вергасов - Крымские тетради
Вс. Сурганов
Тетрадь первая. Ялта, 41–42
Мы не для того родились, чтобы убивать, и не для того, чтобы быть убитыми.
1Мне исполнилось двадцать два года, я был лейтенантом, служил в авиации.
Очередная медицинская проверка, и у меня обнаруживают туберкулез.
В темном рентгеновском кабинете саратовского военного госпиталя впервые в жизни услышал слово «каверна». Его произнес врач с тревожной осторожностью, и я понял: худо мое дело. Лежал в тесной комнате диспансера, смотрел на надтреснутый потолок с желтыми разводами и чувствовал себя на пути в никуда.
Госпитали, больницы — мое новое «летное поле», но без локтя товарищей, без неба, в котором еще недавно был на положении хозяина и мог опуститься с него даже с подбитым крылом.
Меня срочно демобилизовали, направили на лечение в Крым.
Ялта! Слыхать слыхал: перед самой болезнью случайно прочитал старинный роман о городе. Писалось в нем о фешенебельных гостиницах, ленивых барынях, ждущих красавца татарина, проводника в горы, — одним словом, о чем-то экзотическом и не совсем ясном.
Я летал, бывал на крутых виражах, привык к воздушным ямам, но дорога из Симферополя в Ялту и для меня оказалась твердым орешком. Нас кружило, бросало из стороны в сторону; какая-то горбатая гора оказывалась то впереди, то позади, а потом снова забегала вперед, и было впечатление такое, что мы ее, проклятую, так никогда и не объедем.
Не унывал лишь шофер-лихач, черноглазый татарин, всю дорогу картаво мурлыкающий монотонную песню. Пять часов мук, и наконец говорят: Ялта.
Были сумерки, промелькнуло здание — не то храм, не то дворец.
Через день я оказался в тихом и узком переулке, с двух сторон зажатом высокими серыми подпорными стенами. Они были внушительны, как валы древней крепости. Под ногами осторожно шуршали листья чинары, каждый напоминал раскрытую пятерню. Пахло чем-то винно-кислым. Вокруг стоял дремотный покой.
Дорога вдруг круто оборвалась, и я увидел море. Оно было почти бесцветным, незаметно сливалось с небом. Впечатление такое: стою не на краю пропасти, а в полете с выключенным мотором, под крылом моим пустота, мглистая и бездонная.
Всплеск воды и шуршание гальки вернули меня в реальность.
Мое знакомство с Ялтой началось в тихое время года — осенью; я увидел город, сбросивший курортный шум, простившийся с толпой, оставшийся самим собой, тихий, деловой.
И климат! Я не верил в его божественное назначение исцелять безнадежных, но температура стала нормальной, все время хотелось есть, легкие задышали глубже. Воздух Ялты сдувал с меня чахоточный, — испепеляющий огонь.
Надо было определяться на гражданке. Но куда? Жизнь горожан проходит в сфере обслуживания. Есть курортники — есть работа, нет их — соображай, как существовать. Ни по характеру, ни по состоянию здоровья в команду обслуживающих я не подходил.
Люди советовали:
— Иди в «Массандру», к Соболеву!
И квартирная хозяйка, у которой я снимал угол, говорила:
— Человек он простой, из наших, рабочих.
Набрался храбрости и пошел, хотя права на такой шаг у меня не было: какое имею отношение к производству вина? Мадеру от портвейна не отличу.
И вот я в большом прохладном кабинете с люстрой, шкафами, откуда выглядывают бутылки самых невиданных фасонов — то пузатые, как Пантагрюэль, то длинные, как Пат, то крохотно-игрушечные.
Навстречу поднялся человек, широкоплечий, с чуть косящим взглядом.
— Будешь гостем, товарищ военный. Вот тут и садись. Ялта наша помогла? — спросил Соболев, да так, точно знал всю мою историю.
— Мне намного здесь лучше.
Он обрадовался, будто подарок получил:
— Отличное место, климатический рай!
Скованность исчезла, и я рассказал директору историю своей жизни, которую можно вместить на полстраничке из ученической тетради.
И услышал неожиданное и рискованное предложение:
— Иди-ка в старшие механики совхоза «Гурзуф».
Что он, шутит?
А Соболев еще увереннее:
— Авиация посложнее винодельческих машин. Иди, поможем.
Он в меня верил! Еще раз встретились наши взгляды. В его глазах прочел: «Соглашайся, все логично, я знаю, что делаю».
…Старший механик виноградно-винодельческого совхоза — должность эквилибристическая, на ней бы голову потерял сам Остап Бендер.
Сплошная кустарщина, допотопщина. Чувство такое, будто стоишь на глиняных ногах и все время с вытянутой шеей: где что найти, что куда приспособить, как слона превратить в муху и наоборот?
Древние, как ихтиозавры, прессы, помпы, насосы, деревянные терки такие находят рядом с египетскими саркофагами.
Все машины служили еще отцу русского виноделия князю Голицыну.
Но на них-то и делают марочные вина, которым и цены нет.
Надо быть кудесником, чтобы продлевать жизнь умирающим машинам.
Но у кудесника, то есть у меня, была волшебная палочка.
Иного мужика и за золото не купишь, никакими путями не вызовешь у него сострадания, но покажи бутылку коллекционного «пино-гри» — и душа его тает.
Как меня понимали с дюжиной марочных вин!
Но это я вспоминаю вполушутку-вполусерьез.
Вообще мне в Крыму повезло. Гурзуфчане приняли доверчиво. Видимо, сыграла роль и моя летная форма, к которой в те времена с большим уважением относились и стар и млад.
Выручало и то, что было мне привито еще военной школой, — интерес к новому.
Я не собирался быть ни рационализатором, ни тем более изобретателем. Но получилось так…
Винодельня «Аи-Гурзуф» древняя, как Медведь-гора, у подножия которой она стоит.
Ручным прессом давят виноград. Шесть женщин еле-еле ворочают рычаг, лениво и медленно щелкают чеки.
Вот передышка. Молодая девушка перехватывает бинтом кровавую мозоль.
Черт возьми! А если присобачить редуктор и вращать его электрическим мотором, а на рычаг поставить мягкий ограничитель, а? Не Америку открывать, любому механику задача по плечу.
Винодел Федосий Петрович Охрименко разволновался. Мое предложение немудрено, проще пареной репы, только кто за это возьмется?
Нашелся у меня и первый помощник — совхозный завгар Георгий Гаврилович Родионов, энтузиаст механизатор, и еще один кудесник — наш старый слесарь Евтихий Иванович Григорьев. Изобретательский зуд беспокоит его с самого детства.
Месяц я сам не знал покоя и другим не давал. Наконец редуктор отлит, подогнан.
Проба!
Защелкал наш пресс, и здорово; главное, виноделы в восторге.
Лиха беда начало, а потом пошло, только держись. Горные склоны, на них виноградники. Тут извечно царил ручной труд, тяжелый, изнурительный. Лопата и тяпка — вот вся «чудо-техника».
Не очень верили нашим поискам, но молодость неуступчива. Мы не знали теории, но у нас было чертовское чутье практиков. Давно было известно: горные склоны можно обрабатывать орудиями на тросовой тяге. Для этого нужна была простая и надежная механическая лебедка.
Лебедок — пруд пруди, десятки марок, но ни одной годной. На каких только тракторах их не монтировали! Но все упиралось в сложность конструкции, в ее неустойчивость.
Мы, неискушенные, но подпираемые самой жизнью, разрубили узел: взяли отечественный колесный трактор «ХТЗ» и на нем смонтировали очень удобную и устойчивую в работе лебедку. Простота была пугающей, но она-то и решила проблему. Даже сейчас, во второй половине шестидесятых годов, лебедки конструируются по нашей идее.
Чувствовал себя на седьмом небе, только болезнь нет-нет да и напоминала о себе. Тогда шел в ялтинский тубдиспансер к Марьяне Ивановне Мерцаловой. Она поддувала легкие, давала рецепты, которые никогда до аптеки не доходили, и угрожала: «Насильно положу в стационар!»
Лебедку нашу признали в Москве, взяли ее в павильон механизации, а мы, Родионов и я, стали участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
И неожиданно вызвали в Москву.
Боже мой! Во что же одеться? Военное все обветшало, а гражданского костюма я еще не приобрел.
Директор совхоза был педант и категорически заявил:
— Без приличного костюма в Москву не пущу, вдруг сам нарком пожелает принять!
Подходящего костюма на мои по-девичьи узкие плечи не удалось найти даже в Ялте. Выручил совхозный кладовщик Фрадкин. Он достал из своего древнего сундука насквозь пропахший нафталином бостоновый костюм дореволюционного покроя. Портной не спал ночь и отлично справился с делом, накинул на мои плечи первый в моей жизни приличный костюм.
Он мне здорово понравился, только одно омрачало — неистребимый запах нафталина, от которого меня сначало мутило. Я быстро пообвык и перестал ощущать нафталиновый мармелад, но люди подозрительно косились. Так было и в вагоне скорого поезда, так и в приемной наркома.
