Герман Занадворов - Дневник расстрелянного

А я думал, что, может быть, завтра меня заберут, что это конец, и красных я не увижу.

Ловля в Германию продолжается. Староста, его присные, инспектор районной полиции некто Пастернек. Одежда полицаев обычная: шинель «советского» цвета, короткий прямой хлястик сзади, шапка-финка тоже защитная, с коричневым искусственным мехом.

Голосят по хатам. Мать одного скрывшегося парня вели в управу. Били прикладом. Стреляли над ней в воздух. Люди удирают. Скрылись почти все записанные пленные. Обыскивая хату, заглядывают в горницы, под кровать, в шкафы.

Парень:

— И чего в шкафы?

Другой:

— Дурный! То вин горилки хотив.

Списки все время меняются. Одних зачеркивают, других записывают. Староста гоняет по окрестным селам. Просит, чтоб ловили беглецов. В Городнице поймали нескольких из нашего села. В хатах родичей.

17-го двинулись на Городницу.

Старая Давыдиха испуганно:

— Ой, дытыно, не ходи. Там ловлять!

Пошли.

У Аснарова попросил что-либо — вывести из строя сердце. Он волновался. Перелистывал Конзановского — раздел об отравлениях. Мелькали симптомы: рвоты, кровавые поносы, судороги и постоянно «коллапс».

— Ну, что я тебе дам?

Вытаскивал банки: «Морфий», «Опий», «Атропин»…

— Ну, что? Что? Не могу я… друга убить. — Глаза у него стали влажными. — Хочешь, Гера, спрячу тебя. Хоть на десять дней. Никто не найдет.

— Спрятаться нельзя. А ты не беспокойся, даю тебе слово: во-первых, применять только в крайнем случае, во-вторых, буду осторожен. Не беспокойся, я вовсе не намерен умереть.

— Ну, теперь я спать не буду.

Ехали обратно лошадьми. Он рассказывал, будто фронт от нас за двести километров, в направлении Днепропетровск — Никополь.

— Знаешь? Немцы газы готовят. Пьяный один говорил. Мы с ними долго играемся. Отравят теперь всех. Потому и фронт выпрямляют. Через Умань машины баллоны везут.

Вернулись, А по хатам ходят снова и снова.

Но продолжается грандиозный, никем не организованный, стихийно-сильный саботаж. Один парень из Вильховой отрубил накануне отправки на комиссию топором палец. Его приволокли в управу.

— Ты нарочно?

— Если думаешь, что нарочно, попробуй себе рубани.

В центре села и по ночам являются в хаты записанных.

Волжанин Сашко (о нем есть раньше) обгорел. Похоже, жена сделала нарочно, да неудачно. В тот вечер (накануне отъезда на комиссию) они вдвоем были на прощальной выпивке у другого пленного. Она плакала. Билась о стол. Кричала, что себя убьет, как говорит ее мать, «стала как сумасшедшая».

Ночью всех перепугал крик. Выскочили, ничего не понимая: полные сени огня. Сашко катается, не помню, чем и загасили. Внесли. После жена рассказывала. Спали на печке. Он — под камином, она — посредине, ребенок — у стены. Потянулась к коптилке, зажгла. Коптилка упала. А был бензин. Загорелись кальсоны. Стал тушить руками. Упал на пол. Она накинула шинель, но не придавила. Загорела шинель… Результат: обгорели ноги значительно выше колен, «только на подошвах трошки шкуры живой осталось». Руки выше кистей. Бредит. Мы уж думали, помирает. Была какая-то фельдшерица. Мажет его по совести то льняным маслом (достали за десять километров чарку), то заячьим жиром (тоже ходили в другое село), то куриным салом…

От Грушки к Троянам вдоль дороги везде надписи: «Геть Гитлера!».

У нас в Германию проводят одновременно два набора. К первой сотне на село добавили вторую. Преимущественно зеленая молодежь, до четырнадцати лет. Ловили сегодня ночью и на рассвете.

Появился такой анекдот.

Гитлер пришел к могиле Наполеона.

— Кто там?

— Вождь немецкого народа.

— Что тебе надо?

— Я начал войну.

— Против кого?

— Против жидов.

— Нет такого государства.

— Против большевиков.

— Такого тоже не знаю.

— Против россиян.

— Против России? Ну, ложись рядом.

Начинают отказываться от украинских денег[17]. Несколько дней назад Мария Кифоровна (женщина-пасечник) передавала, будто родич одной учительницы послал ей из Киева предупреждение — не держать много денег.

Сегодня здесь появилась хозяйка переводчика из Умани. Привезла торбу денег. Покупает что попадет. Призналась: «У нас в Умани украинских грошей уже не принимают». Говорят, что вчера вечером в селе нельзя было купить бутылку горилки даже за сто рублей. Обычно продавали за сорок-сорок пять. Биржа — барометр хороший!

А слухи все бодрей. Почти верю им. Десятки случаев доказали, что бабское радио врет редко, оно только предупреждает события. А может, не предупреждает, а сообщает факты, которые хотят скрыть немцы до поры до времени.

Нареченная учителя И. прячется от Германии. Встретились с парнем во дворе.

— Хотите посмотреть, где Валя?

Идем, минуя сарай, клуню. Посреди пустого двора он остановился, топает ногой: «Здесь Валя!»

По мне неприятный холодок. Под ногами только навозец. Оказывается, яма от картошки прикрыта досками, припорошена сухим навозом.

Две сестры сидят там, по ночам завернувшись в кожухи, одеяла, все равно дрожа, в сырости. Ведь весна, оттаивает земля.

Днем в чужой квартире — кашляют, сморкаются. Прислушиваются, не идут ли. Их мать забрали за них в управу. Знакомый полицай вытолкнул:

— Що тут треба старым?

С полицаем Колькой идем пустой улицей. Он в гражданской. Родичи смеялись: «Наш Колька уже перефаровался». Впервые говорил совсем откровенно. Он:

— Вот не знаю, почему мне хочется, чтобы они пришли. Пусть меня убьют, а все-таки хочется, чтоб показали немцам, как над народом издеваться. Только б немного после, когда подсохнет трава. Или организую ребят. Оружие? Одну машину взять — сколько угодно. А потом со своими соединиться — руку протянуть.

Вчера случилось такое.

Сидел занимался самым мирным — свивал на клубки нитки. Дядько в дверях:

— Вас в контору вызывает Олекса (Олекса — заведующий хозяйством).

Я удивился.

— Меня?

— Вас.

Повременил в нерешительности, пошел.

Старики сидели испуганные.

— Это, наверное, Германия.

Закрутил папиросу побольше. Бросил ее возле конторы. В конторе полно. Бухгалтер, Фрося — девушка-счетовод, Олекса. Тот, что приходил. С краю сидит староста — Коцюруба. К нему:

— Вы меня вызывали, пан староста?

Он кивает на парня, что стоит, опершись о стол. Китель. Наган. Из-под пилотки топорщится здоровенный чуб.

— Нет. Инспектор районной полиции.

Тот поворачивается. Без околичностей.

— Ты какой нации? Еврей?

— Нет!

— Я бы копейку не поставил против того, что ты еврей. А кто же ты?

— Русский.

— А документы есть?

Подаю паспорт. Рассматривает.

— Где ты этот паспорт взял?

Я совершенно инстинктивно стараюсь говорить не торопясь, не повышая голоса и не остря. Впрочем, я несколько успокоен: не Германия, не политика, а старая песня.

— Он выдан милицией.

— А когда ты русскую фамилию себе взял?

— Это моя фамилия.

— Брешешь!

Вопросы в связи с паспортом: где прописан, где работал, кем, как звали отца, деда?

О деде отвечаю:

— Был попом.

— Еврейским?

— Нет, самым обыкновенным.

Почему-то неожиданно:

— Немецкий язык знаете?

— Плохо.

— Как будет «стол»?

Отвечаю.

— Скажи по-немецки: «Я до этого не имею охоты».

— Не переведу.

— Подумай хорошенько.

Пытаюсь вспомнить: «Ich habe…» Но слова «охота», «желание» не помню. Оглядываюсь вокруг. Все сидят, отвернувшись, отодвинувшись.

— Нет. Этой фразы я не построю.

— А говоришь, что знаешь немецкий.

— Сказал «плохо». Со словарем кое-что переведу.

— Ты женат?

— Да.

— В Киеве одну жинку бросил, здесь вновь женился?

— Нет. Мы с женой пришли вместе.

— А почему она не записана?

— Мы не были еще записаны.

— Почему паспорт без карточки?

— Эта серия подлежала обмену в сорок первом году. Его срок истекал.

Чубатый ходит вокруг. То останавливается с одной стороны, то с другой.

Лицо вижу плохо, да и не смотрю. Зато ясно — часы белого металла и такой же, должно быть, алюминиевый перстень.

— Еще какие документы есть?

— Больше никаких.

— Ты химик, говоришь, диплом есть?

— Нет.

— Где он?

— Остался у родителей, а копия сгорела.

— Вот тебе и на! Ну, поедем в управу.

— Пожалуйста.