Даниэль Клугер - Стоящие у врат
Г-жа Ландау некоторое время сидела неподвижно, глядя перед собой. Потом качнула головой.
— Наверное, так и бывает, — сказала она. — Наверное. Но мне это непонятно. Впрочем, это не имеет значения. Сейчас уже многое потеряло смысл.
— Вас не интересует, кто убил вашего мужа? — спросил г-н Холберг.
— Не знаю. Я не думала об этом… Может быть… Не знаю. Неважно, — повторила она. — Вы хотите, чтобы я ответила на какие-то вопросы? Извольте, я отвечу.
— Вы не присутствовали на спектакле. Почему?
— Макс не разрешил мне. Он сказал, что я реагирую на некоторые вещи излишне эмоционально… — госпожа Ландау усмехнулась, от уголков глаз к губам побежали тонкие морщинки. — Вряд ли в это можно поверить, глядя на меня, правда? Но Макс видел меня не сегодняшней, а той, которую встретил в двадцать девятом году. Он сказал, что я очень устаю на работе и что будет лучше, если я просто отдохну вечером дома.
— У вас не сложилось впечатления, что он хотел от вас что-то скрыть? Например, встречу с кем-нибудь?
— Нет, не сложилось, — равнодушно ответила г-жа Ландау. — Если вы имеете в виду встречу с женщиной, то я никогда его не ревновала. Ни в те времена, когда он был модным режиссером, которого окружали поклонницы, ни в наших зигзагах последних лет, ни, тем более, здесь, в гетто. Правду сказать, он редко подавал повод для ревности. Думаю, он меня любил. Остальные женщины для него не существовали. Как женщины, я имею в виду. Короткие увлечения, разумеется, случались, но это ведь несерьезно.
Мы переглянулись. Поведение Макса Ландау менее всего походило на поведение любящего мужа. Заметив этот взгляд, вдова нахмурилась.
— Я понимаю, о чем вы подумали, — сказала она. — Все эти скандалы, истерики, сцены, которые он устраивал мне время от времени — это ведь от любви. Просто он очень не хотел, чтобы я следовала за ним — в нынешней обстановке. Он думал, что я в конце концов не выдержу его придирок и упреков и уйду из гетто. Уйти было действительно просто. Если бы я подала в комендатуру прошение о разводе, его бы немедленно удовлетворили. Я знаю, мне об этом говорили прямо. Нас бы развели, и я могла уехать. Вернуться к другой жизни, к жизни стопроцентной арийки… — г-жа Ландау презрительно поморщилась. При этом ее тонкие пальцы, форма которых, некогда безукоризненная, нарушалась сломанными и небрежно подпиленными ногтями, судорожно сжали шаль. Они были такими же серыми, как выцветшая ткань. Потом пальцы безвольно разжались, лоб разгладился. — Да, — сказала она. — Макс очень хотел этого. Он терзался из-за того, что я решила разделить его судьбу. Он понимал, что я его люблю и никогда не поступлю так. И вбил себе в голову, что если он будет вести себя грубо, жестоко, то моя любовь умрет, и я, в конце концов, уйду. От него и из гетто… — она замолчала, нервно покусывая губу.
После короткой паузы Холберг осторожно спросил:
— А сейчас? После его смерти вас уже ничего не держит здесь, не так ли?
— Ошибаетесь, — ответила г-жа Ландау-фон Сакс. — Держит.
— Что же?
— Он. Макс. Неужели вы думаете, что теперь я облегченно вздохну и уеду из Брокенвальда? — вдова покачала головой. — Ни за что. Теперь это было бы предательством по отношению к памяти о нем.
И вновь в каморке воцарилась тишина. Я все больше чувствовал себя не в своей тарелке. Думаю, и Холберг тоже.
— Скажите, — спросил он, — не замечали ли вы каких-то изменений в его поведении? Я имею в виду — в последнее время?
Г-жа Ландау задумалась.
— Нет, ничего такого. Он был таким же, как всегда. Может быть, настроения менялись чаще, чем обычно. И на скандалы он меня старался вызывать чаще. Даже по ночам. Но я отношу это на счет его болезни.
— Так вы знали о том, что он смертельно болен?
— Знала. Не от него, разумеется. Мне об этом сказала медсестра. Луиза Бротман. Мы с ней тоже знакомы были очень давно. Еще с тридцать четвертого года… Да, точно. С тридцать четвертого года. Мы познакомились в Вене. Незадолго до нашей поездки в Советский Союз.
Глава 7
В самом начале пребывания в Брокенвальде я постоянно обращал внимание на обилие полицейских и на регулярно появлявшиеся распоряжения коменданта и Юденрата, регламентировавшие жизнь заключенных (так нас называли приказы коменданта; в распоряжениях Юденрата чаще фигурировало другое словосочетание — «обыватели Брокенвальда»). Но чем дальше, тем меньше привлекали мой взгляд неподвижные фигуры, стоявшие редкой цепью вдоль каждой улицы, тем реже читал я свеженаклеенные листки с остроконечными готическими буквами, увенчанные орлом со свастикой. Человек привыкает ко всему, в том числе, и к тому, что его жизнь становится жестко регламентированной и управляется внешними силами. Невозможно полностью управлять человеком. Всегда остается хотя бы крохотная степень свободы. Например, время естественных отправлений, которую определяет организм, а не указание г-на Генриха Шефтеля или даже гауптштурмфюрера Леонарда Заукеля.
Хотя на это можно найти веское возражение. Коль скоро предписания немцев регламентируют, среди прочего, режим и характер питания, они же влияют и на способности организма отправлять те или иные физиологические функции. И значит, время посещения отхожего места каждым конкретным обитателем гетто — в том числе, например, доктором Ионой Вайсфельдом, — тоже зависит от решения коменданта, доведенного до «обывателей Брокенвальда» соответствующим отделом Юденрата. В таком случае, можно предположить, что создание подобного гетто есть решительный шаг на пути прогресса — превращении человека стихийного, естественного, так сказать, homo naturalis, в человека управляемого, общественного — homo socialis. Действительно, сколь эффективнее и рациональнее, когда человеческая особь подчиняется решениям властей на уровне инстинктов и безусловных рефлексов. Или, по крайней мере, рефлексов условных, выработанных соответствующими действиями властей.
Уборные в Брокенвальде являлись самым ярким напоминанием о том, что наш социальный статус изменился в корне. Айзек Грановски, уже упоминавшийся капо нашего дома, во время очередного утреннего философствования пожаловался мне: «Доктор Вайсфельд, если бы вы знали, с чем я никак не могу примириться здесь! Не с урезанным пайком — организм, в конце концов, с ним свыкается, и вообще — война, думаю и там, на свободе, люди терпят лишения. И не с отсутствием медикаментов — при желании их можно раздобыть и здесь, стоит лишь серьезно этим заняться. И даже не с отсутствием семьи — не исключено, что так лучше и для меня, и для них… Но я не могу мириться с тем, что в туалете, кроме меня, всегда есть еще несколько человек… Боже мой, мне ночами сниться мой домашний туалет! Рулон туалетной бумаги! Освежитель воздуха! Я мечтаю о том времени, когда смогу сходить, пардон, в полном и благословенном одиночестве!»
Что же до полиции, то для нас, старожилов гетто, она постепенно превращалась в собрание невидимок. Или неодушевленных предметов, которых следовало опасаться примерно так же, как опасаются не на месте стоящих столбов в сумерках или одиноких деревьев ночью на проселочной дороге. Сделав шаг-другой в сторону, вы рискуете набить себе шишку и даже получить серьезную травму, но чтобы избежать этого, достаточно быть внимательным и вовремя обходить препятствия.
И это, равно как и система прямых и непрямых запретов, интенсивно практикуемая властями, тоже способствует эволюции человека. Представители власти, которые становятся невидимыми, которых перестают замечать и на которых реагируют лишь как на вечные и необходимые приметы окружающего пейзажа, — о подобном в прежние эпохи правитель не мог даже мечтать! Тем более, что полицейские — это не просто представители власти, но исполнители силовых функций последней, часть репрессивного аппарата! А вот поди ж ты — нет их для нас, по большей части — нет…
Мы встретились с Холбергом сразу после завтрака. Погода была такой же, как вчерашняя: мелкий дождь сыпался крохотными ледяными бусинками с затянутого низкими серо-голубыми тучами неба, ветер временами рябил образовавшиеся лужи. Мысли же о неодушевленных полицейских посетили меня в очередной раз из-за того, что Брокенвальд казался опустевшим. Так было каждым воскресеньем — на улицах никого, кроме неподвижных фигур в синей форме. Исключением были дни, когда в гетто появлялся очередной транспорт. Тогда полицейские оживали, кроме них на улицах появлялись озабоченные члены Юденрата и квартальные капо, а из распахнутых ворот медленно втягивался в город людской поток, еще не распавшийся на отдельные элементы. Затем поток рассасывался, город вновь пустел, и полицейские застывали в недвижности на тротуарах и перекрестках.
Парижская улица располагалась на восточной окраине. В свое время меня заинтересовало, чьей фантазии этот крохотный и не очень ровный участок Брокенвальда обязан таким звучным названием. Но в конце концов я привык к нему и оно совсем не казалось мне выспренним. В конце концов, есть здесь улица Пражская, и Венский переулок. Куда более странными звучат сегодня другие названия. Например, медицинский блок находится на улице Ново-Еврейской, а дом, чердак которого занимаем мы с г-ном Холбергом — на Старо-Еврейской. В этом мне тоже чудилось проявление иронии истории — той иронии, перед которой человек чувствует себя обескураженным и уязвленным.
