Александр Голубинцев - Казачья Вандея
В последующие дни Усть-Медведицкая бригада вела бои с конницей Думенко с переменным успехом у хуторов Улановских, по левому берегу Дона.
16
В тылу
После ранения у хутора Кривского в бою 4 сентября, я, передав командование бригадой начальнику штаба бригады, войсковому старшине Корнееву, утром 5 октября верхом выехал для лечения в станицу Перекопскую, захватив с собою конвой в 20 казаков, так как была большая вероятность встретить по пути в степи, между Улановскими хуторами и Перекопской, разъезды красных. Около полудня я прибыл в станицу, где врачами мне вновь сделана перевязка и вскрыта рана, зашитая фельдшером, так как температура поднялась и врачи боялись заражения. 7 октября из штаба корпуса выслали мне автомобиль, и, заехав по пути в хутор Манойлин к генералу Алексееву, я в тот же день прибыл на станцию Суровикино, где меня уже ожидал поезд. Вечером я прибыл в Ростов.
Хотя в Ростов уже было сделано сообщение о моем ранении и эвакуации для лечения, но ни в одном из военных госпиталей не нашлось отдельной комнаты, а в общую, по состоянию моего здоровья, я не желал лечь. В переговорах по телефону с госпиталями провел я ночь на Ростовском вокзале. Здесь со мною произошел характерный для тыла инцидент.
С сопровождавшими меня врачом и сестрой милосердия, ожидая результата переговоров о госпитале, я занял в зале первого класса стоявший в углу свободный столик. К столику присел еще какой-то офицер. Вдруг к нам подходит средних лет господин в черном форменном гражданском пальто с цветными отворотами и погонами действительного статского советника. Приблизившись вплотную к столу, он делает рукой какие-то неопределенные знаки. Я спокойно приподнялся с намерением узнать, в чем дело, но слышу нечленораздельные звуки и сильный запах вина. Я вообще не переношу пьяных, избегаю вступать с ними в разговоры и питаю к ним непреодолимое отвращение.
— Что вам угодно? — спрашиваю.
Фигура «лыка не вяжет», что-то бормочет, указывая пальцем на приколотую булавкой к стене у столика бумажку, на которой карандашом нацарапано «стол члена Особого совещания», и делает мне недвусмысленный знак рукою, означающий «убирайся отсюда».
Кровь бросилась мне в голову при виде такой наглости тылового пьяницы, осмелившегося беспокоить тяжело раненного офицера с окровавленной повязкой на голове, еще не успевшей просохнуть. Я замахнулся проучить нахала; обеспокоенный моим резким движением и боясь кровоизлияния, уже два раза повторявшегося при волнении, мой доктор бросился ко мне, стараясь меня успокоить.
— Уберите эту пьяную скотину! Иначе я обращу в котлету его пьяную харю!
Сидевший с нами за столиком офицер быстро схватил пьяного субъекта под руку и, улыбаясь, насмешливо ему говорит: «Что, нарвались, ваше сиятельство! Я же не раз предупреждал вас, что нарветесь! Ага!»
Фигура так же быстро исчезла, как и появилась. Возвратившийся офицер, смеясь, рассказывал, что это член Особого совещания X. живет в поезде Особого совещания, ежедневно пьян, большой нахал и скандалист.
— Как хорошо вы его проучили, господин полковник! Это ему послужит хорошим уроком!
Утром к вокзалу прибыла больничная карета с сообщением, что мне отведено место в госпитале Сидорина, но я по многим соображениям не пожелал там лечиться и поступил на лечение за собственный счет в частную лечебницу доктора Попкова в Ростове. Рана моя вследствие большого размера — пять вершков — и загрязнения песком долго гноилась и медленно поддавалась лечению.
С 8 октября до 14 ноября я пролежал в лечебнице. Затем, после осмотра врачебной комиссией, получив 5-недельный отпуск, поехал через Новороссийск в Одессу, где хотел привести в порядок свои частные дела и недвижимое имущество. В ожидании парохода я около недели прожил в Новороссийске, продолжая залечивать рану под наблюдением известного хирурга доктора Сапежко.
21 ноября 1919 года я из Новороссийска выехал в Одессу, в город, где я учился и провел детство. Я едва узнал Одессу, настолько Гражданская война изменила этот южный, веселый, жизнерадостный и суетливый город. Электричества почти нет, улицы темны, всюду грязь и запустение, лучшие гостиницы загажены и не топлены, улицы опустели, чувствовалось, что над городом висит какое-то несчастье, что-то давит, гнетет, ощущение какой-то неуверенности в завтрашнем дне. Я поторопился закончить свои дела и 25 ноября выехал обратно в Новороссийск. Рана моя заживала медленно и хотя почти затянулась, но перевязку необходимо было делать ежедневно.
17
На фронт
Во время моего пребывания в Одессе в гостинице или, может быть, еще раньше, в Новороссийске, я вновь заразился тифом, но на этот раз возвратным. Первый приступ я почувствовал на пароходе по пути в Новороссийск, затем, как это бывает обыкновенно при возвратном тифе, приступы болезни повторялись периодически: одну неделю болен, другую почти здоров. Вследствие большой потери крови во время ранения организм мой ослабел, и поэтому я хотя и тяжело переносил периоды приступов болезни, но все же не решался лечь опять в госпиталь и выехал на фронт.
29 ноября я был в Ростове, а 2 декабря в Обливской, где от моего бригадного интенданта, есаула Коновалова, узнал, что я произведен в генералы и что моя бригада находится во 2-м Донском корпусе, но где, точного указания не мог получить.
В поисках штаба 2-го корпуса я в санях, по степи, при сильном морозе, проехал через станицы Чернышевскую, Каргинскую, несколько слобод и, наконец, на четвертый день настиг штаб корпуса в небольшом степном хуторе. Корпусом временно командовал Генерального штаба полковник Поливанов. Где находился командир корпуса, генерал Коновалов, и где моя бригада, полковник Поливанов не знал точно. Командир корпуса где-то впереди с конницей, а 14-я Конная бригада тоже где-то, в таком-то направлении, отходит на отдых и пополнение. Что меня особенно поразило — это абсолютное отсутствие связи между штабом корпуса и подчиненными ему дивизиями, а также отсутствие связи между частями. О противнике также сведения были самые неопределенные и отрывочные.
Как резко служба связи 2-го Отдельного корпуса генерала Коновалова отличалась от службы связи 1-го корпуса генерала Алексеева!
В 1-м корпусе все было ясно, определенно и точно; сводка получалась частями три раза в день; и три раза штабы бригад посылали срочные донесения в штаб корпуса: об обстановке на фронте, разведке и состоянии частей. Всякий маневр, всякое движение было рассчитано. Между частями непрерывная связь. Ничего не делалось в темную. Каждый шаг противника отмечался. Все и всегда были в курсе обстановки.
А здесь? В штабе 2-го корпуса не знают, где командир корпуса, где подчиненные корпусу дивизии, части не знают, кто правее, кто левее их, хотя и комкор и начальник штаба офицеры Генерального штаба.
7 декабря я получил от временного командующего корпусом предписание — отправиться в 14-ю Конную бригаду и вступить в командование ею.
Вскоре я разыскал бригаду в районе к северу от слободы Скасырской. Но в каком состоянии! Оставил я бригаду два месяца тому назад в полном порядке, с боевым составом в 3000 сабель, а теперь нашел ее в составе около 300 сабель.
Как чужую бригаду 2-й корпус использовал ее, как говорится, и в хвост и в гриву, без отдыха мотая, пока она не дошла до такого состояния. Бригадой командовал чужой офицер, уже третий или четвертый по счету, полковник Гаврилов. Бригада отходила, после тяжелых боев в районе г. Богучара, на отдых и пополнение уже несколько дней; но так как места для отдыха назначались в пяти-шести верстах от отступающего фронта, то фактически бригада не могла использовать для отдыха ни одного дня. Когда поступали распоряжения получить теплые вещи или фураж на какой-либо станции, то к этому времени оказывалось, что указанная станция уже была занята противником. В погоне за теплыми вещами бригада безостановочно отходила, и 15 декабря прибыла в хутор Садковский, что к северо-востоку от станицы Константиновской. Здесь мною была получена телеграмма от начальника штаба Донской армии о назначении меня начальником вновь формируемой Конной группы генерала Голубинцева, в состав которой входили 4-я Донская конная дивизия генерала Лобова (4-я, 5-я и 6-я конные бригады) и 14-я Отдельная конная бригада. В тот же день я отдал приказ о вступлении в командование конной группой.
При формировании мною штаба конной группы штаб 2-го корпуса создал для меня некоторые затруднения, что видно из цитируемого ниже письма начальника штаба корпуса, переданного по телефону:
«Секретно.
Нач. конгруппы генералу Голубинцеву.
При формировании штагруппы комкор приказал принять к сведению, дабы полковник Борцевич оставался наштадивом 4-й Конной, и если трудно будет вашему наштабригу справиться с контрдолжностью наштагруппы, комкор разрешил взять для себя из 4-й Конной бригады причисленного к генштабу войск старшину Хохлачева, очень дельного и доблестного наштабрига 4-й Конной. Для удобства управления конницей комкор разрешил из четырех бригад, по вашему усмотрению, две дивизии по 2 бригады, возложив на один из штабов присоединившейся к 14-й бригаде бригады обязанности штадива конной.
