Евгений Жидилов - Мы отстаивали Севастополь
Ночью из флотского экипажа подошел батальон майора Сонина. Это тот самый Сонин, которого мы вместе с его батальоном еще в конце августа проводили под Перекоп.
— Вновь прибыл в ваше распоряжение, товарищ комбриг! — рапортует майор.
Теперь Сонин выглядит гораздо солиднее, чем в августе. Кажется, даже ростом выше стал и в плечах раздался. Немало пришлось испытать ему за эти несколько месяцев. Но он по-прежнему бодр и жизнерадостен.
— Где тут у вас прорыв? — с ходу спрашивает Сонин. — Посылайте — закроем!
— А много людей у вас?
— Не очень. Но зато какой народ — бывалый, обстрелянный! Из разных морских частей. Тут и ваших много — прибыли после излечения.
— Тогда пойдете на выручку первого батальона.
К рассвету подразделение Сонина выбило противника и восстановило положение на Безымянной высоте.
Всю ночь на позициях и в тылу шла интенсивная работа. Нужно было оказать помощь большому количеству раненых, вывезти их и разместить по госпиталям. Свыше десяти санитарных машин возили раненых всю ночь.
Санитарная служба бригады пополнилась отрядом врачей и фельдшеров из 2-го морского полка. Начальник санитарной службы полка военврач 2 ранга Далецкий произвел на меня впечатление человека хозяйственного, заботливого, спокойного и уравновешенного. До мобилизации он руководил крупным медицинским учреждением.
Другой врач 2-го морского полка, Лялин, уже пожилой, лет за пятьдесят, горьковчанин, был полной противоположностью Далецкому. До войны он работал в поликлиниках, имел большой опыт, но никак не мог привыкнуть к боевой обстановке. Ходил он скучный, замкнутый, очень много курил. Анна Яковлевна Полисская предложила даже отправить Лялина на Большую землю.
— Надо пожалеть старика, он принесет больше пользы в госпитале на Кавказе, — уговаривала она меня. [127]
Но Лялин сам не захотел никуда уезжать и настоял на том, чтоб его оставили в бригаде. Потом он сдружился с полковником Кольницким. Оба угрюмые, молчаливые, они очень подходили друг другу.
В эти дни весь медицинский персонал работал не покладая рук, без сна и отдыха.
Продовольственники тоже трудились изо всех сил. Днем не было и минуты передышки для того, чтобы накормить людей. Подвозить питание на огневые позиции можно было только с наступлением темноты.
К вечеру на командный пункт прибывает Будяков. Докладывает о состоянии тыла, о запасах. Даю ему указания, куда и что нужно доставить.
Военком Ехлаков и начальник политотдела Ищенко за ночь обошли все батальоны, поговорили с комиссарами, секретарями парторганизаций, политруками рот.
В штабе подвели итоги боевых действий за день. Бригада потеряла 30 человек убитыми и около 150 человек ранеными. Это, пожалуй, самый тяжелый день за все предыдущее время боевых действий бригады. Противник оставил на поле боя 200 трупов.
Наступило хмурое утро 19 декабря. В землянках — холод. Низко спустились свинцовые тучи и, гонимые ветром, кажется, цепляются за верхушки сосен на склонах гор. Как только туман стал рассеиваться, справа от нас за шоссейной дорогой, в районе селения Камары, послышался первый выстрел, а затем разрыв тяжелого снаряда. Следует обычная серия пристрелочных выстрелов.
— Начинается артиллерийский налет, надо ждать новых атак, — говорит начальник штаба Кернер.
— Да, Ласкин предупреждал, что с рассветом ожидается возобновление штурма, — подтверждаю я.
— Нужно определить, куда сегодня полезут фашисты, что они изберут объектом атаки?
— Неужели опять будут биться за часовню? — включился в разговор Ехлаков. — Бондаренко снова потребует самолеты.
Артиллерийский и минометный огонь нарастает. Наша землянка вздрагивает, с потолка сыплется земля.
— Где-то близко ложатся, — промолвил Кернер.
— Как бы близко ни ложились, а наша землянка в безопасности, — хвастливо замечает Таран. [128]
— Почему вы так уверены? — с некоторой иронией спрашивает Кернер.
— А потому, что мы — в мертвом пространстве. Надо полгоры снести, чтобы попасть в землянку КП. Вот если бы от Севастополя стреляли, то можно бы нас моментально накрыть.
Кернер взял циркуль и стал измерять на карте сечение горизонталей.
— Да, Таран прав. С любой артиллерийской и минометной позиции противника мы недоступны.
— Но нас могут ручными гранатами достать, — говорю я. — До противника — рукой подать.
— И это неплохо. По крайней мере, краснофлотцы видят, что командование на переднем крае, и увереннее дерутся, — гнет свое Ехлаков. Он упрямо доказывает, что командиры должны находиться впереди, с бойцами. И сейчас он, пожалуй, прав. Для подъема духа бойцов в критические моменты очень важно, чтобы они видели своих командиров.
Из всех батальонов поступают сообщения о том, что противник перешел в наступление, при этом сосредоточивает усилия в направлении между горами Гасфорта и Телеграфной, то есть как раз против нашего КП. Нельзя было забывать, что 200 шагов, отделяющие нас от передних окопов, могут быть быстро преодолены противником. На командном пункте у нас находится взвод разведки и комендантский взвод. Оборону впереди занимает одна из рот батальона майора Сонина. Я принял решение подкрепить ее разведывательным и комендантским взводами и поручил командование ими начальнику разведки майору Красникову. Он тотчас же собрал бойцов и повел их в передовые окопы.
Остальные командиры тоже покинули землянку. Таран направился в батальон Бондаренко на гору Гасфорта. Начальник штаба собрался во второй эшелон, чтобы готовить его к контратаке. Ехлаков и я решили оставаться в этом угрожаемом районе до выяснения обстановки.
Стоя возле землянки, слежу за отправлением комендантского взвода. У станкового пулемета, который двое краснофлотцев тащат вперед, болтается на цепочке пробка кожуха. [129]
— Пулеметчики! — кричу им. — Да у вас и пулемет без воды, как же вы собираетесь отражать атаку немцев?
Один из краснофлотцев бросается к речке и черпает воду в свою каску. Другой объясняет: второй номер расчета, на обязанности которого лежала заправка пулемета, вчера вечером был ранен, а вода была спущена из-за мороза.
Начальник штаба Кернер и начальник химслужбы капитан Левиев остановились, заинтересованные разговором. И тут рядом с нами прогремел взрыв. Я чувствую сильный удар в правую руку. Из рукава полилась кровь. Ищу глазами своих товарищей. Кернер и Левиев лежат возле меня. Наклоняюсь над ними. Оба мертвы.
Ко мне бежит Ехлаков, отводит в укрытие. Оказавшемуся поблизости капитану Плотницкому он приказывает доставить меня на медпункт.
— Не могу, — протестую я. — Бой идет.
— Ничего. Я покомандую. А тебе уж куда, смотри, как кровь хлещет.
Протесты не помогают. Меня уводят на перевязку.
Выстояли!
К вечеру я попадаю на Максимову дачу, где теперь развернут госпиталь медсанбата 172-й стрелковой дивизии.
Чудесный уголок — Максимова дача. Перед войной здесь был большой санаторий. В глубокой просторной балке, он имел надежную защиту от северных ветров. В парке росли высокие ореховые деревья, чинары, крупнолистные магнолии, стройные пирамидальные тополя. Причудливые гроты, обросшие вьющимся плющом, аквариумы и фонтаны, клумбы роз окружали санаторный корпус. Северный высокий берег балки состоял из террас, засаженных виноградом, миндалевыми и оливковыми деревьями. А на противоположном, отлогом берегу балки раскинулась обширная роща дубов, кленов, акации со множеством живописных полянок, которые весной покрывались бархатной сочной травой. Это было любимое место отдыха севастопольцев.
Теперь благодатного уголка не узнать. Покрытые снегом склоны чернеют язвами воронок. Гигантские деревья расщеплены, срублены взрывами. Фасад здания избит [130] осколками. К бывшему красавцу санаторию подъезжают машины, с них выгружают окровавленных людей, несут их на носилках.
Мы с Плотницким с трудом пробираемся через коридоры, заполненные ранеными. В большой операционной комнате, пренебрегая некоторыми правилами мирного времени, врачи производят обработку ран без особой подготовки оперируемого. Тут же на операционном столе бойцу дают стакан водки, делают обезболивающие уколы и хирург принимается за дело.
Врач извлекает из моей раны осколок, дарит мне его на память и наскоро забинтовывает руку. Санитар провожает меня в палату. Первое чувство, которое охватывает в госпитале, — ощущение какой-то безнадежности. Лежишь тут, оторванный от фронта, ничего не видишь, не знаешь, а кроме того, у тебя нет и оружия. А что, если противник прорвется сюда?
Дня через два, поздно ночью, меня навестил Ехлаков. Вид у него усталый, измученный. Давно не бритое лицо осунулось, почернело. Фуфайка и ватные штаны порваны и прожжены. Комиссар снимает с плеча автомат и бухается прямого мне на постель.
