Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
— Донька! Твоя?
— Жена моя, понял? В такой каше, боюсь, затолкут. На переправе ушибли. Дня через три возвернемся, захвачу. Тогда посвободнее будет.
— Пущай живет. Места чужого не пролежит, харчи пока имеются.
— Спасибо, — поблагодарил Егор.
Подкатила тачанка. На ней, возле пулемета, сидела Донька. Четверик вороных лошадей загорелся от шибкой езды. Кони жадно потянулись к мокрому ведру, которое держал в руках Миша. Пофыркали, коротко заржали. Ездовой, соскочив с козел, осматривал помятые крылья тачанки.
— Ишь ты, покарежило, — сказал он со вздохом, — считай, войну не выдержит. Пропала тачанка. Отец загрызет.
— Коней напоить? — спросил ездового Миша. — Сбегаю, колодезь рядом.
— Зачем их поить — аль их доить? — Ездовой пренебрежительно отмахнулся. — Все едино на войне подохнут. Их вот зараз кадет с пулемета напоит. Чай, сахар и песок.
Он помог сойти Доньке, которая, передав узелок Елизавете Гавриловне, приложилась щекой к шершавой руке Егора.
— Только не надолго.
— Постараемся, — пообещал Егор.
Он, очевидно стесняясь людей, быстро провел ладонью по Донькиной голове, нахмурил выцветшие от ветров и солнца брови.
— Прощай, Доня, — тихо сказал он.
Ездовой повернулся к солдатам, быстро осматривавшим замок пулемета.
— Чтоб не заедало теперь, поняли, шпаки?.. Разгрузились чуток, — обратился он к Егору, — можно трогать, товарищ командир?
— Трогайте.
Ездовой круто завернул лошадей, сбил шапку на затылок и, гикнув, отпустил вожжи. По шпорышу мягко забили быстрые копыта.
Елизавета Гавриловна затуманенными глазами поглядела на Егора.
— Сенька-то где?
— У меня под доглядом. Сейчас Хомутову помогает с третьей сотней. Прощайте.
Донька постояла у ворот, ответно махнула рукой и пошла, прихрамывая, опираясь на Елизавету Гавриловну.
— Бок зашибли, и чего-сь в ноге хрустнуло, Гавриловна.
— Попарим сенной трухой, пройдет, — утешала Елизавета Гавриловна, — абы кость не лопнула.
Полк Мостового, очевидно пополненный из разных частей, проходил мимо, ведя заводных лошадей и вьючные пулеметы. Раненые лежали вповалку на высококолесных бричках.
Миша видел знакомые лица своих бывших соратников, но его не узнавали. Все были заняты, и никто не обращал внимания на мальчишку.
Под усиленной охраной привезли полковые сундуки. За ними, на грузовике, проколыхалось длинноствольное морское орудие. Облупленный ствол у казенной части был перевязан красной полуобгорелой лентой.
На легковом автомобиле подвезли раненого Хомутова. Его сопровождала группа всадников, и среди них — Сенька. Мальчишка с обидным безразличием поздоровался с Мишей и с Петькой.
— Двенадцать ранений, — строго сказал он, указывая плетью на Хомутова, — здорово поковыряли. Почище, чем когда-сь батьку.
Хомутов метался, вырывался из рук державших его бойцов. Он в беспамятстве выкрикивал команды и названия рек, где дрался со своей богатунской дружиной. Рядом с ним сидел Трошка Хомутов.
— Умрет? — тревожно спросил Петька.
Трошка оглядел Петьку сухими глазами, нахмурился.
— Выдужает.
Хомутова увезли. Сенька напоил Баварца, осмотрел седловку и уехал шагом, словно кичась своим пренебрежением к опасности.
Миша глядел вслед другу, может быть навсегда уезжавшему. Догнать, остановить! Миша только сейчас в полной мере осознал смысл своего поведения. Почему он остается дома, почему? Разве его место здесь? Краска залила его лицо. Он вбежал в дом и, тяжело дыша, остановился у порога. Елизавета Гавриловна испуганно отерла руки и шагнула к сыну.
— Миша, ты чего… такой… Миша!
— Полк весь прошел. Дядька Егор, Сенька…
Мать поняла, что он хочет сказать. Она бросилась к нему.
— Миша! Миша! Не пущу! — Она зашаталась, обхватила его и упала на колени, не выпуская сына из своих рук. — Не пущу… родной мой… маленький!
Ивга пыталась поднять Елизавету Гавриловну.
— Не пущу… Не пущу…
Седые волосы выбились из-под чепчика и рассыпались по плечам… Миша опустился на лавку. Окна задребезжали. Где-то близко разорвалась граната.
* * *К полудню Ханским бродом переправился запоздавший беженский адыгейский обоз, состоявший почти исключительно из горных повозок, битком набитых узлами, ковровыми подушками, старухами и плачущими детьми. Обоз сопровождался малочисленной, наполовину израненной конной группой под командованием внезапно объявившегося Махмуда. Выносливые лошади, запряженные в повозки, двигались шагом. Но вот с левобережья снова заработала полевая артиллерия, нащупывавшая саломахинскую переправу. Мажары, до этого двигавшиеся в порядке, вдруг сбились в три, четыре ряда и застопорили движение по всему мосту. Махмуд подскакал, что-то проорал по-черкесски, потянул плетыо незадачливого паренька в ситцевом бешмете, хотевшего пробиться вперед со своей повозкой. Повозки расцепились, тронулись. Махмуд собрал возле себя кучку всадников, и они вынеслись на бугор, полные отчаянной решимости. Казаки из конницы Покровского, выскочившие из двух поперечных переулков, повернули обратно. Махмуд карьером подлетел к мосту. Обоз все еще не перешел на сторону Саломахи. Махмуд вместе со своими друзьями снова вылетел навстречу казакам, которые, не выдержав их яростного натиска, отступили, оставив на истоптанной дороге тяжелораненого, свалившегося вместе с лошадью.
Наконец обоз втянулся на станичный бок, и Махмуд последовал за ним.
От бакалейной лавчушки, стоявшей на пригорке, заработали два тачаночных пулемета из полка Мостового.
— Швидче, азияты, — прокричал вслед адыгейцам Сенька, — сарай ломай, оглы… Ну и пылюка! Не война, а какие-сь жмурки.
— Ну, прижмуряйся, Сенька, — сказал пулеметчик, блеснув зубами, — зараз на всю коробку запущу.
— Давай, давай, — прикрикивал Сенька, — на мост выскочили. Еще! Еще! Так. Как ветром! — Мальчишка помахал кулаком. — Мы вас бить привышные…
А в это время Мостовой прощался с Батуриным. Они стояли друг против друга, на правленском крыльце, закиданном подсолнечной шелухой, бумажками и стреляными гильзами. Все говорило об отступлении: раскрытые окна с выбитыми стеклами, изломанная лавка и кресло, валявшееся в коридоре, обрывки объявлений и плакатов, и самое главное — безлюдье.
На площади, в волнах оседающей пыли, выстраивались поредевшие эскадроны. Старшины хриплыми голосами вели перекличку. Орудия белых били размеренно, по-хозяйски. И в этой страшной размеренности чувствовалось, что поле боя уже принадлежало им. Из-за карагачей, как бы застывших под бременем пыли, поднимался черный клубчатый дым. Горело где-то на форштадтской окраине. А так как дым пожарища всегда укорачивает расстояние, Павлу казалось, что горит его двор. Тяжело было на душе Павла и потому, что это даже не беспокоило его.
— Возьми станичную казну, — сказал Павло, передавая Егору кованный медью ларец, — все едино офицерье пропьет.
Мостовой отдал ларец рядом стоявшему Шкурке, а ключи положил в карман.
— Решил твердо оставаться? — спросил Мостовой.
— Твердо, — ответил Павло, еле раздвигая челюсти, — труса никогда не праздновал.
— На войне всякое бывает, Павло. Отступать даже по уставу положено.
— Только не от своей станицы, — упрямо сказал Павло, — В Галичине да Польше не только села — города бросал, не жалко было. Все незнакомое. А тут все объяснить надо. Свои идут, русские. Поймут.
— Не поймут, Павло.
— Наперед не загадывай, — сухо сказал Павло, — завсегда все наперед знаешь. Уйти не хитро. Натворили и ушли. А люди за вас отвечай, да? Да за что отвечать? — Павло повысил голос и говорил с горячностью. — Что мы делали зазорного? Не воровали, не убивали, беззаконии не делали. Если и разбойничали — так чужие люди. Мы за них не ответчики. А убегают только виноватые, Егор. Все убежим — кто за нас слово скажет, а? Чего угодно на нас наплетут. А я объясню. Самому Деникину, если надо, объясню.
— Не станет он тебя слухать. Не станет. Какой пламень за ним идет по всей Кубани? Видишь, Жилейская уже занялась, — Мостовой показал на дым пожарища. — От них не жди пощады. Помнишь, как меня поковыряли в Лежанке!
— Тогда офицер шел, а теперь почти всё казаки.
— Кутепов опять там. Там Кутепов. — Мостовой близко приступил к Павлу. — Говорю с тобой, а подошвы огнем печет. Все с того времени. Все от ихней правды. Не станет тебя Деникин слухать…
— Он не станет — народу расскажу, войску. Убегать от своих делов не стану. Станицы на распыл не допущу.
По лицу Егора скользнула горькая улыбка.
— Ну, как хотишь. Своя голова на плечах. Смысла этой войны не понимаешь, Павло. Это тебе и вправду не Галичина.
Он повернулся, быстро прошагал по ступенькам и, прыгнув на коня, помчал к голове эскадронов, рысью уходящих на Галагановский шлях.
