Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Спасибо… Век помнить буду, — благодарил он.
— Эх, и зря вы, Никита Севастьянович, какого-сь Лаврентия Корнилова нам в государи рекомендовали. Свой же у нас государь батюшка, вы, Никита Севастьянович. Важности, фигуры — почище, чем у трех Миколок.
— Ну, ну, заговариваешься, Лука Дмитриевич. Какие же из нас дари?
— Казаков подниму за тебя. Ленты вышьем!
Генерал сердито глянул на разошедшегося старика. Лука сразу осекся. Жена дернула его за полу.
— Мигрич, еще заарестуют…
Во дворе генерала окружили казаки, казачки, дети. Он никак не мог протолкнуться к тачанке. Ямщики, приложившись, вероятно, не к одной чарке, торопливо пристегивали к валькам постромки, делая это по-пьяному от души, но неловко.
Генерал всегда оживал в окружении народа, приходя в горделивое сознание своего превосходства и величия.
— Ну, как?. — спросил он на ходу, не вкладывая в этот вопрос никакого смысла и не требуя ответа.
Каково же было его удивление, когда, чуть не наступив ему на ноги, протиснулся вперед неказистый казак. Это был Мефодий Друшляк.
— Будут, ваше превосходительство, земли прирезать горным казакам? — спросил он.
Задав вопрос, Мефодий испугался, заметив грозу на лице генерала.
— Почему вас интересуют горные казачьи станицы? Станица Жилейская расположена на плоскости и землями, удобными для земледелия, вполне обеспечена.
— Мы к куму, к Семену Карагодину, — невнятно забормотал Мефодий, — мы не жилейцы… путешественники… лесовозы-грушевозы с Майкопщины.
Рессоры колыхнулись. Генерал сел на тачанку.
— Данный вопрос рекомендую задавать своему отдельному атаману, — резко отчеканил он, оправляя завернувшийся конец ковра, — я не правомочен решать дела не моей компетенции. Пошли!
Кучер тряхнул вожжами, гикнул, и тачанка вылетела с батуринского двора. Мефодий ущипнул Махмуда.
— Видать, самим придется, Махмуд, решать. С их редкий толк.
Лука отозвал в сторону Карагодина.
— Тебя звал одного, а ты за собой двоих приволок, — напустился он. — Земли захотели? Мордовороты! Тут до нас Никита Севастьянович всей душой, по-родственному, а мы к нему всей спиной… дражним его… мало ему без нас… беспокойства… Коня подарил… — Увидел Павла, прикуривающего цигарку — А вот еще мой сынок, дышло ему по спиняке. Генерал к нему и так и сяк, а он бирюком глядит. Возьмет Никита Севастьянович и поставит крест на коне. Где я ему, чертову неудахе, строевика подберу? Разорить хочет. Во двор ничего, а все со двора норовит, да еще меня попрекает.
Лука достал с погребицы грабли с деревянными зубьями и деятельно принялся подскребать сено, раскиданное и затоптанное конвойцами. Тут уже от Луки досталось и конвойцам и кучерам, и, вероятно, долго еще икалось им, не так от выпивки и доброго харча гостеприимного хозяина, как от его ругательных посулов.
ГЛАВА XVII
Все больший разлад намечался во взаимоотношениях отца и сына.
Охотно ушедший на войну и значительно менее охотно пробывший там около трех лет, Павло вернулся с каким-то новым, чужим для отца чувством. И оттого, что эти настроения не совсем были понятны, Лука насторожился, начал присматриваться. Там, где раньше нисколько бы не задержалось внимание, теперь что-то, еле еще прощупанное, но уже подозрительное, рождало тревогу, лишало покоя.
Вначале Батурин несказанно обрадовался возвращению сына. Прибавлялся работник, и из головы уходили беспокойные мысли о гибели сына, не от шашки, так от пули. Лука снисходительно относился к симуляции Павла и даже сам возил крупчатку фельдшеру из ста-ничного околотка за помощь в продлении лечения.
Убитый конь немало способствовал таким настроениям старого Батурина. Справлять вторую строевую лошадь и амуницию казалось накладным, а отправлять единственного сына в пластуны не позволяли ни гордость, ни станичный сбор. И вот сын, вместо того чтобы утешить отца благодарностью за его заботы, глядит на него с ухмылкой, еле скрывая недоброжелательство.
Лука предполагал, что виной всему Любка, к которой по звериной ненасытности раза два неудачно приставал он. Но опрошенная тайком сноха побожилась, что Павлу про охальничество свекра ничего не известно.
Вскоре сомнения постепенно начали рассеиваться. Павло намекнул, что негоже обижать семьи фронтовиков, у которых отцом за бесценок арендовались паевые наделы.
— Казаки на фронтах дерутся, а ты тут — как осот, весь сок из земли высосал.
Луке было непонятно выступление сына против явно прибыльного ведения хозяйства, но когда к Павлу зачастили однополчане из голытьбы, отец понял, откуда приходят нехорошие мысли.
В поле также нехотя выезжал Павло. Если отец, показывая пример, нарочито работал с остервенением, Павло делал то же дело с Холодком и, мало того, не прочь был поиздеваться. «Две жилы, видать, у тебя, батя, — говорил он, — другой уже давно бы на твоем месте запалился. Вот бы тебя ямы для блиндажей послать покопать. Механизма у тебя справная».
Все же старый Батурин смирился бы с неприятностями личных взаимоотношений, но пришло время, когда на Павла стали указывать пальцами как на дезертира. Дважды вызывал атаман Батуриных на личный осмотр, приглашал писаря и фельдшера и заставлял Пайла показывать рану. Павло охотно исполнял требование атамана. Долго, словно издеваясь, накручивал на колени широкий грязный бинт. Перед взорами комиссии обнажался живот, покрытый кровоточащими шрамами. Атаман щупал живот и подписывал бумажку в полк о продлении. Но все же — очевидно, вследствие болтливости фельдшера — по станице обсуждали поведение Павла. Над Лукой посмеивались, и он наваливался на сына.
После отъезда Гурдая Батурины запрягли три пароконки и, захватив двух работников, отправились в поле за кукурузой. Кукуруза рубилась низко под корень, подсыхала в кучках, и возили ее с будыльями. Будылья, отмякшие в скирдах, скармливались рогатому скоту, а се-но из года в год экономилось, и от каждой зимы оставались пятидесятисаженные скирды, сохраняемые про запас на засушливые годы.
Запольная батуринская земля за хороший магарыч при переделе была отрезана в удобном месте на бывшем зимовье по саломахинской балке. Через батуринский надел от заполья проходила дорога, немного сокращавшая путь. Чтобы попасть в станицу, надо было пересечь балку по батуринской гребле. Вот тут-то и сказалась хозяйственная смекалка Луки. Он, загатив течение реки, прорезал посредине гребли сток, примерно в аршин шириной, по которому день и ночь шумела кипучая прорывная струя глубиной в полтора-два аршина. Поверх канала клался съемный плетень. Лука прятал плетень в полевом курене, построенном им из толстых жердей, на той стороне балки у густых и высоких камышей. Переехать через загату можно было только с помощью плетня. Обычно, дойдя по узкой гати до канавы, подводы оста-навливались, и казаки звали хозяев.
Лука пропускал через греблю по выбору. Все пользующиеся гатью платили оброк. Кто — пшеницей, кто отрабатывал натурой: давали коней на пахоту или делали ему две-три возки в горячее время. Действия Батурина были вполне законны, так как гребля стояла на его земле. Казаки пробовали заводить свои плетни, прятали их в камыше, но плетни всегда таинственно пропадали. Оставались плетни тех, кто платил побор или чинил греблю: возил навоз, забивал землей, оплетал хворостом. При больших наводнениях гребля размывалась, но никто не видел, чтобы приведением ее в порядок занимался сам хозяин. В засухи, когда воды в Саломахе было мало, Лука наглухо закрывал сток дубовым щитом, и огороды, расположенные внизу, лишались воды. Колодцы копать в те времена не было обычаев, копанки пересыхали. Жаловаться на Луку было некому. Он ходил в выборных стариках и, мало того, приходился родственником отдельскому атаману.
Сенька полдня ожидал хозяев возле куреня. Он искупался в ставке, изловил рубахой пару пескарей, — поиграв с рыбешками, отпустил их на волю, рубаху выжал, расстелил на земле и принялся швырять камни в лягушек, густо усеявших берег. Намахав руку, оставил и это занятие. Направился к балагану. Разрезав рябой арбуз кривым садовым ножом, мальчик отодрал мясистую сердцевину, чуть привявшую по гнездам семечек, и аппетитно съел ее с хлебом. Потом принялся за «скибки». Расправившись с арбузом, потрогал пальцами живот. Живот надулся и был туг, как барабан.
«А батя в письме сумлевается, кто меня поит, кто меня кормит, — ухмыльнулся Сенька. — Живу, как царская тетя».
Солнце заходило; Сенька почувствовал дрожь, вылез из куреня. Чтобы согреться, он побегал взапуски со своей тенью. Тени так он и не догнал. Сделав на руках колесо с десятью «переворотами», оделся. Под мышками, у воротника и по рубцам холстина не высохла, но без рубахи было хуже. Сенька поиграл с ящерицей, оторвал у нее хвост, потом наблюдал, как, шурша, улепетывала ящерица, а на земле скручивался и жил кусочек хвоста.
