Степан Злобин - Пропавшие без вести
Муравьев качнул головой.
— Н-да, не густо!.. — согласился он.
Это было совсем не густо, но что делать!
«Не сохранили мы Бороду! Вот кому поручить бы захват гауптлагеря! Черт, ведь сам он себя, сам погубил! — думал теперь Муравьев. — Вот бы кто горел и кипел больше всех. Пришлось бы все время его придерживать! Намучился бы я с ним!» — подумал он с особой горечью именно из-за того, что эти «мучения» с Кумовым были уже невозможны.
Связные от Баграмова сообщили в штаб, что обычная вечерняя смена караула на вышках запоздала на целых полчаса, К тому же сменившиеся с вышек солдаты возвращались в гауптлагерь не с разводящим, а поодиночке бегом.
— Значит, машинка у немцев приходит в расстройство, сбивается с ритма, — сказал Муравьев.
Куценко прислал доложить, что в пневмотораксном кабинете подготовлена операционная.
«Вот и Варакина нет! — при этом подумалось Муравьеву. — Победа. Освобождение. Вот они — рядом!
Третий день непрерывно слышался грозный голос величественной победы, которая шла по дорогам Германии, приближаясь и к лагерю. Казалось бы, все уже предрешено самым ходом истории — и вдруг какие-то гнусные фашистские карлики, ошметки Гитлера, пытаются ей в чем-то противодействовать. Они уносят свои душонки на запад, трусливо хоронясь от возмездия, я все же силятся сделать хоть последнюю пакость — превращая в кровавую кашу больных, изможденных людей, перед которыми уже распахнуты ворота освобождения.
Танки могут двинуться и на бараки туберкулезного лазарета, какие-нибудь остатки той самой дивизии «Рейх», с которой мы бились под Вязьмой, и какой-нибудь этакий кюльпе в золотых очках еще попытается по эту сторону Эльбы сделать свою последнюю пакость…»
— Василий Михайлыч, когда ребята захватят автомашины, надо сразу разлить в бутылки бензин: вдруг и на нас пошлют танки… — сказал Муравьев. — Я Юрке велю прислать из аптеки бутылок, да и на кухне найдутся, наверное…
Барков сделал себе заметку.
Оставив Баркова думать над планом обороны, Муравьев пошел снова в обход по лагерю.
Немцы еще сидели в комендатуре, из трубы которой валил дым.
«Бумаги жгут, собираются драпать!» — понял Муравьев.
Солнце уже склонялось к горизонту. Наконец немцы вышли из комендатуры и заперли помещение на замок, хотя им самим, как и пленным, было понятно, что им сюда не вернуться. Штабс- и оберфельдфебели за воротами вскочили на велосипеды и укатили, но группа солдат ждала еще у ворот и Мартенс еще сидел в канцелярии абвера, рядом с комендатурой. Пробравшиеся через радиоземлянку в комендатуру «Базиль» и Саша Беззубый, стараясь не произвести ни малейшего шума, торопливо разглаживали спасенные из печи листки бумаг. Тут были какие-то списки людей, приказы большой давности. Но ни малейших следов какого-нибудь нового приказа обнаружить не удалось.
За стенкой слышались приглушенные голоса Мартенса и Любавина, какой-то спор, но ни Саша, ни «Базиль» ничего не могли разобрать.
Еще минут через двадцать хлопнула дверь абверовской канцелярии. Мартенс и Лешка вышли. Зондерфюрер подал команду солдатам, построил их, запер дверь абвера и вместе с солдатами вышел за лагерные ворота.
Любавин, проводив их глазами, без всяких предосторожностей пустился прямо к аптеке.
— Где старик? — спросил он, удрученный и мрачный.
— Входи скорее! — позвал Емельян.
— Всё, отец! — угрюмо сказал Лешка, опустившись на скамью и безнадежно понурив голову. Лицо его словно бы почернело.
— Что «всё»? — не понял Баграмов.
— Мартенс сжег все бумаги. Немцы бегут. Мартенс меня звал с собой. Говорит, эсэсовцы весь лазарет нынче в ночь расстреляют и всех сожгут.
— Нынче в ночь? Расстреляют и всех сожгут?! — переспросил Емельян.
Лешка молча кивнул.
— Яша! Живее беги за Семенычем! — послал Емельян.
Милочкин выбежал.
— Чего ты раскис?! «Доходяги» и те хотят драться, а ты поник! — стараясь взбодрить и себя и Лешку, преувеличенно спокойно заговорил Емельян. — Не удастся им расстрелять и сжечь! Рассказывай дальше!
— А что говорить? Вот и все, — по-прежнему угнетенно ответил Любавин. — Он меня сначала держал, пока жег бумаги, потом уж сказал: «Может, здоровые люди кто куда разбежаться успеют, прежде чем налетят эсэсы. Хоть кто-нибудь да спасется!» Я стал расспрашивать. Он ничего не добавил, только снова спросил: «Решился?» Я говорю: «Катись ты! Сожгут — так пускай уж со всеми!..» Он вышел, построил солдат и увел… Митька Шиков, гад, согласился ехать на запад! — добавил Любавин.
Торопливо вошли Муравьев и Милочкин.
— Эсэсовцы собираются всех уничтожить на месте, сжечь лагерь, — сказал Баграмов. — Значит, надо водой запасаться.
Связной из лагеря каменных сообщил, что фельдфебель Стефани, «шеф» вещевого склада, палач, который вешал троих беглецов, явился на склад выбрать себе гражданское, — верно, хотел скрыться, — и только приискал костюм и разделся, как складские бросились, задушили его и спрятали труп под грудами барахла…
— Это называется: началось! — сказал Емельян.
— Да, вряд ли дождемся ночи, придется действовать… — задумчиво произнес Муравьев. — С захватом вышек прежде наступления темноты, конечно, будет труднее, и к трофейному складу прорваться не так легко, но если так дальше пойдет, то немцы начнут репрессии, прежде чем лагерь вооружится. Пойду проверить готовность Батыгина, да, должно быть, придется в сумерках начинать, — сказал он. — Емельян, ты держи наблюдение. Мало ли что может быть… Я — у Батыгина. При нужде высылай связных.
Он вышел. В аптеке остались Баграмов, Любавин, Яша и Юрка. Через незавешенное окно им было видно с десяток связных, которые расположились на крылечке аптеки и в бараке напротив. Проволока между блоками была прорезана для них во всех направлениях. Прислонившись к стенке барака, в нарочито ленивой позе стоял замухрышка пленяга, которого со стороны никто не принял бы за вооруженного часового, охраняющего штаб восстания. На крылечке командатуры сидел «Базиль», которого тоже никто не принял бы за разведчика, ведущего наблюдение вдоль шоссе.
То затихая, то нарастая, доносился до лагеря гул канонады. Красноватым отблеском в небе над Эльбой, за лагерным кладбищем, горела апрельская вечерняя заря. Между двумя бараками кучкой сошлись средние командиры.
«Эх, ребята, ребята! Ждет вас тяжелая драка перед самым освобождением. Не погибли бы!» — подумал Баграмов, глядя на них.
Да, все-таки вовремя начали они военную подготовку лагеря. Может быть, предстоит и неравный бой и придется погибнуть, но не покорными жертвами, как бараны на бойне. А может быть, и удастся все же дождаться прихода своих.
А если бы не подумали своевременно об обороне, то эсэсовцы ворвались бы внезапно в бараки, согнали бы на пустыри больных и здоровых — и Красная Армия тут нашла бы лишь горы трупов расстрелянных и раздавленных танками, прах и кровь… Да, прах и кровь…
Неужели не выстоим?!
Баграмов видел и чувствовал, с каким нетерпением все ожидают начала восстания, как все заранее счастливы сознанием, что им удастся взять в руки оружие, и даже тот, кого скосит фашистская пуля, умирая, не пожалеет о том, что лагерь восстал.
Просчитается фашистская сволочь, которая собралась уничтожить их лагерь без риска собственной жизнью…
«Да, просчитаются!» — подумал Баграмов, представляя себе, как огорошена будет банда эсэсовцев вооруженным отпором.
И Емельян почувствовал, как в нем самом поднялась до самого горла жажда мстительной и жестокой схватки за жизни тех неспокойных, неравнодушных и молодых, кто так хочет жить и достоин жизни…
Больше двух лет он звал их по именам — Юра, Яша, Володя, Костя, или тех, кто постарше по отчествам, как народ уважительно зовет близких: Семеныч, Кузьмич, Андреич. Он их любил, и они любили его и знали, за что они ценят и любят друг друга. Каждый час они были готовы разделить друг с другом последний кусок хлеба, отдать друг для друга кровь, положить свою жизнь. Они заменяли друг другу родину, от которой были оторваны.
Баграмов хотел бы с ними стоять всю жизнь рядом. В бою, в труде… Любая задача казалась бы им посильной и выполнимой именно потому, что среди них не было равнодушия и равнодушных. Как и сегодня, никто из них никогда не стал бы отсиживаться в сторонке и прятаться за чужую спину. Баграмов вслушался в канонаду. Нет, Красной Армии не успеть! Слишком далек еще гром орудий…
С шоссе, лежавшего в полукилометре, доносились крики, гудки машин, трескотня десятков и сотен моторов. Фашистская Германия убегала за Эльбу, увлекая с собой тысячи растерявшихся, напуганных обывателей…
Солнце спустилось на запад красное и большое, и заря пылала, как зарево.
— Отец! — окликнул вдруг Лешка. — Вон Мартенс опять у ворот. Если за мной, то скажите, что я ушел к поварам, или в каменных пусть меня ищет. Не хочу я с ним…
