Свидание - Владимир Михайлович Андреев
— Второй день крутится, — сказал Пелевин, ни к кому не обращаясь.
Пелевин некоторое время прислушивался к нудному стрекоту фашистского самолета, потом скомандовал:
— А ну, выходи на занятия!
Разведчики нехотя разобрали автоматы, потянулись ленивой цепочкой из сарая.
— Опять ползать!.. Сколько можно!..
Старший сержант делал вид, будто не слышит этих разговоров. Стоял в воротах, поглядывая по сторонам. Глаза у Пелевина маленькие, с короткими и редкими ресницами.
Иногда он останавливал кого-нибудь и просил:
— Прихвати, пожалуйста, парочку лопат.
— Гранаты там, в ящике. Захвати, друже, штучек пять.
— Давыдченков! Может, останешься, подневалишь?!
Сухощавый, носатый Давыдченков повеселел. Занятия ему всегда поперек горла — в разведке около года, а за войну побывал в разных переделках, обучен — лучше быть не может. Новички те другое дело, им надо познавать науку.
— А ты куда? — Пелевин мягко схватил за руку Пинчука. — Управлюсь один. Отдыхай.
Коротко взглянув на него, Пинчук кивнул головой.
Затихли шаги разведчиков, взвод ушел. Пинчук постоял у ворот, посмотрел на небо, запеленутое редкими облаками. После всего, что недавно произошло с ним, после напряженной, полной опасности недели, он еще не может прийти в себя, что-то тревожно бьется внутри. Может, надо было пойти с хлопцами, развеяться, но какая-то лень сковала его. Он присел на бревно, прислонившись спиной к стене сарая, достал из нагрудного кармана папиросу, которой его угостил лейтенант, закурил. В сарае энергично звякал котелками Давыдченков. Время от времени слышались его шаги: Давыдченков появлялся в проеме ворот, делал широкий взмах рукой и выплескивал воду из котелка, норовя при этом обязательно попасть струей в толстую, с ноздреватой почерневшей корой березу. Было такое впечатление, что Давыдченков не столько моет котелки, сколько поливает березу.
— Дышишь, сержант! — кричал Давыдченков и, не дождавшись ответа, уходил снова в сарай.
Пинчук курил, уставившись бездумно в прорезь между деревьями, где плыли клочковатые облака. Иногда в прорези показывалось голубое небо, и Пинчук неожиданно затеял странную игру — он начинал считать: один, два, три, четыре, пять… Плыли над головой облака, и вдруг прорезывалась голубизна — счет начинался снова. Так он пытался решить, чего больше — облаков или чистого неба. Иногда счет доходил до пятидесяти, иногда обрывался сразу. Подвести же итог никак не удавалось.
Из сарая вышел Давыдченков, без гимнастерки, в нижней кремового цвета рубашке с тесемками на вороте вместо пуговиц. Поглядев вокруг, он направился к сучковатой, с отбитой макушкой сосне и начал пристраивать зеркало.
— Побреемся, сержант! — крикнул он.
Давыдченков был родом из Челябинска. До войны работал электриком при домоуправлении — кому утюг починить, у кого пробки неисправные заменить, абажур новый повесить. С разными людьми приходилось иметь дело Давыдченкову, но, по его собственному выражению, он всегда держался на высоте.
— Фасон наводишь, — сказал Пинчук, — Ну правильно. Мне тоже надо.
— Хочешь, я тебе другую бритву достану?
— Да зачем. Ты брейся, а потом я. Не спеши.
Давыдченков, пристроив на сосне зеркало, покрутил в каком-то черепке помазком, намылил подбородок, шею.
— Видел вчера в штабе одну. С накрашенными губами, между прочим…
— Все понятно, — усмехнулся Пинчук.
— Да нет, ты напрасно, сержант, — сказал Давыдченков, оттягивая пальцами кожу на щеке. — Думаешь, я что-нибудь такое. Нет, — он окунул в чашечку бритву и провел ею по щеке, смахнул пену, потом еще раз провел. — Просто я привык, чтобы все, значит, на высоте.
У Давыдченкова было любимое слово «на высоте».
— А чего тут удивительного, — сказал Пинчук. — Если бы и познакомился.
— Конечно, ничего удивительного, — согласился Давыдченков. — Губы у нее накрашены. А так — на высоте. Ты сколько раз бреешься?
— Смотря когда, — ответил рассеянно Пинчук. — Если зарастешь крепко, так раза три бороздить надо. Ну, а обычно одного раза хватает.
— Ты счастливец, — сказал Давыдченков, снова вертя помазком в черепке. — А у меня такой волос, что беда: на другой день бреешь, все равно два раза требует.
Вдруг Давыдченков перестал крутить помазком и сделал серьезное лицо.
— Я вчера одного парня встретил. Из роты связи. Он говорит, что наш фронт может простоять здесь долго.
— Откуда он знает, сколько мы будет стоять, — сказал Пинчук.
— Ну как же, связисты — разговоры там разные… Он говорит, что пока немца к Берлину не прижмут, до тех пор мы будем тут топтаться.
— Так и сказал: топтаться?
— Так и сказал.
— Ишь, какой орел выискался, — покачал головой Пинчук.
— А может, верно говорит?
— Не знаю. По-моему, никто не знает. Мне кажется, что в самом Генеральном штабе и то не скажут тебе.
— Почему?
— Потому что еще неизвестно, что и как. Еще до Германии надо топать да топать…
Последний довод показался Давыдченкову убедительным. Но все же какие-то соображения продолжали бродить в его голове.
— Очень меня интересует, как мы будем дальше наступать, — сказал он помолчав.
— Да зачем тебе? — удивился Пинчук. — Стратегию, что ли, изучаешь?
— Нет, не стратегию, — серьезным тоном произнес Давыдченков. — Мне просто обидно, если мы войну закончим на этих хуторах.
— Обидно?!
— Конечно, обидно. — Давыдченков сбросил с бритвы клок пены и посмотрел на Пинчука. — Столько пройти и в Германии не побывать.
— Вот тебе раз. — Пинчук даже передернул плечами. — Говоришь так, будто ты на ярмарку приехал и выбираешь… Фронт-то вон какой: кто-то здесь, а кто-то с другого краю…
— Кто-то — это меня не интересует, — прервал Пинчука Давыдченков. — Мне лично желается быть на германском направлении.
— Да мы все на германском.
— Ты словами не прижимай меня. Знаю, что все. Я тебе сказал: хочу лично войти в ихнюю страну.
— Немцев, что ли, не видал?
— Видал, сам знаешь.
— Тогда чего же?
Давыдченков переступил с ноги на ногу, вытер бритву и посмотрел на Пинчука в упор.
— На ихнюю жизнь хочу взглянуть. На ихних стариков, на баб… Чтобы и они, конечно, увидели меня. Вот, дескать, тот человек, которого мы хотели изничтожить, а он теперь шагает по нашей земле… Чтобы поняли, что они наделали, когда посылали к нам грабить да убивать.
— Постращать, что ли, хочешь?
— Зачем? — Давыдченков снова помолчал, соображая. — Не постращать, а предупредить. По-серьезному и в последний раз предупредить.
Пинчук внимательно поглядел на Давыдченкова: сколько времени воюют рядом, а ведь он, оказывается, совсем мало знал этого парня.
— Не беспокойся, Вася, предупредят, где надо. Там предупредят, — Пинчук ткнул пальцем куда-то вверх. — Там это виднее и покрепче можно сделать.
— Там само собой, — упрямо настаивал на своем Давыдченков. — А я со своей стороны тоже хочу сделать.
— Может, тебе рапорт командующему фронтом подать. Так, мол, и так, я, Василий Давыдченков…
— Вот возьму
