Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)
Людмила идет рядом, молчит, задумчиво склонив голову.
О чем думает она сейчас? Что вспоминает?
— Ну, вот мы и пришли, — Людмила остановилась, и вместе с ней остановился Петр.
Они стояли на одной из аллеек пустынного сквера. Густо разросшиеся кусты желтой акации скрывали редких прохожих на улице. Откуда-то издалека, видимо, из репродуктора у Дворца культуры, доносилась музыка.
— Ты, наверное, устала после уроков? Ведь весь день на ногах.
— Нет, ничего… Но, понимаешь… — Людмила несколько замялась. — Я бы пригласила тебя к себе, но не знаю, удобно ли. Муж уехал и вернется только завтра.
«Знаю, все знаю», — хотел сказать Петр. Но вместо этого — и он часто позже задавал себе вопрос: «Почему?» — он спросил:
— Значит, ты сегодня одна?
Едва заметно и как-то задумчиво-грустно Людмила кивнула.
— Вчера я не сказала ему, что встретила тебя. А утром он рано ушел на работу — как всегда тихо, стараясь не разбудить меня.
Колышутся под ветром ветви, словно шепчутся, доверяя друг другу свои самые сокровенные мысли.
— Как найти тебя, Люда?
— Я почти весь день в школе.
— А живешь где?
Людмила смущенно улыбнулась.
— Вон мой дом, — она показала рукой. — Первый от угла подъезд, второй этаж, дверь налево. Впрочем, давай зайдем, посидим. Я согрею чай.
Петр видит глаза женщины, в них растерянность, смятение, боль.
Нет, она не забыла первой любви. И хотя она прекрасно понимает, что уже поздно, не нужно, нельзя давать волю сердцу — сможет ли?
— Милая, — Петр взял в свою холодную руку женщины и прижался к ней губами. И вновь увидел широко открытые, испуганные и в то же время теплящиеся неповторимой женской лаской глаза. На мгновение вспомнились другие глаза: иногда ласковые и веселые, но чаще злые и холодные глаза жены, вспомнились внимательные, умные глаза Самсонова…
«Нет, нет… Только не так… не дав ни ей, ни себе одуматься… А сейчас… что-то надо придумать… Да, да…»
— Я так спешил к тебе… не успел позвонить в Союз… А мне обязательно и срочно надо позвонить туда. Может статься, что мне даже придется сегодня же уехать.
— Сегодня?
— Да. Из общежития позвоню — я уже договорился…
— От нас автобусы уже не ходят. Так что ты попроси начальника шахты дать машину до города. А оттуда уехать легче. Там много автобусов — и из Луганска, и из Ростова, и из Красного Луча…
— Если придется — позвоню. Ну, а ты… будешь дома? Весь вечер?
— Да, я иду домой…
— На всякий случай — до свидания. Желаю тебе самого лучшего. Ну, а если не уеду… зайти можно? Где ты живешь — я теперь знаю.
— Счастливо тебе, Петр.
«Не слышать вопроса она не могла. Почему же она ничего не сказала?»
Людмила пальцами коснулась руки Петра и быстро пошла по аллее. Растерянным взглядом Петр проводил удаляющуюся легкую фигуру, потом машинально достал из кармана коробку папирос и, закурив, медленно пошел в другую сторону.
В комнате, не зажигая света, не раздеваясь, лишь оросив на спинку стула плащ, он завалился на койку. Лежал долго, уставясь в светлое пятно окна, и курил папиросу за папиросой. Стекла на окнах запотели: на улице шел дождь.
Прикуривая очередную папиросу, Петр глянул на часы: десятый час.
Самсонов, должно быть, уже спустился в шахту, на участок товарища, чтобы передать ему свой опыт. Славный и добрый человек.
А Людмила?
Кто сказал, что они не имеют права на эту встречу?! Разве они виноваты, что война так безжалостно, так бесстыдно и грубо ворвалась в их юность, — отбросила их так далеко и так надолго друг от друга? Впрочем, на то она и война.
Конечно, во всем виноват он. Но разве не вспоминал он о Людмиле, не мечтал о встрече с ней? Разве неправда, что даже в одном имени «Людмила» для него всегда таилось что-то томительно-зовущее, что даже одно это имя вызывало какую-то смутную и тупую боль о потерянном и несбывшемся и, быть может, потому вдвойне желанном?
И как все это в жизни получается! Вдруг, нежданно-негаданно, казалось бы из навсегда умершего «когда-то», вновь предстала Людмила и стала явью — близкой, заполнившей сердце радостью и тревогой, смешавшей и спутавшей мысли и чувства. Она совсем рядом — ну, четыреста, самое многое, пятьсот шагов.
Быть может, она стоит сейчас у окна, вглядывается через запотевшие стекла в сумрак и ждет…
«Первый от угла подъезд, второй этаж, дверь налево».
А муж — где-то под землей и вернется лишь завтра. Помогает товарищу с соседней шахты. Наверное, возится над каким-то особым устройством, придуманным им к породопогрузочной машине. Как толково и понятно он все объяснял. Да, молодец Самсонов, и голова у него светлая. И что особенно приятно — скромный, честный, действительно хороший человек.
Самсонов….
Странно. Только сегодня утром он познакомился с Самсоновым, а, кажется, знает его давным-давно. И самое удивительное: мучительно хочется припомнить, где же и когда он встречался с этим человеком. Удивительно потому, что Петр определенно знает: увидел он Самсонова сегодня впервые.
До войны он никак не мог с ним встретиться: Самсонов — коренной донбассовец, а Петр в этом краю раньше не бывал. В годы войны — тоже: Самсонов был в эвакуации, все время работал на шахтах в Кузбассе. После? Нет, они никогда не встречались, это совершенно точно. Просто есть в Самсонове что-то очень располагающее к нему, вызывающее симпатию, доверие. Вот и кажется, что знаешь его давно.
Пожалуй, он чем-то даже внешне напоминает Ваню Кочарова.
Ваня Кочаров был самый близкий друг Петра. Больше такого друга нет. Их койки два года стояли рядом в общежитии, в студенческой столовой они частенько делились порцией дешевых котлет. Ваня и Петр могли неистово спорить, ссориться и даже по нескольку дней не разговаривать. Но никогда у них не было друг от друга секретов, и каждый из них знал: если ему будет плохо — другой незамедлительно придет на помощь, поделится последним.
Они вместе ушли добровольцами в армию, однако вернулся в институт один Петр. Все-таки ему в жизни везло. Тому же Самсонову труднее… Вот и сейчас: он спокойно лежит в комнате на койке, а тот на четвереньках ползает по лаве, и над ним шестисотметровая толща породы… Д-да… Работа, прямо скажем, слава богу. Не каждому по плечу…
Петр близко подносит к глазам кисть левой руки. Зеленовато светятся стрелки часов. Двадцать пять минут десятого…
Людмила, конечно, еще не спит, она откроет дверь. Никто не будет знать и никогда не узнает, что я заходил к ней. Но ведь я буду знать. И как после этого смотреть в глаза Самсонову? А ведь придется еще не один раз встречаться с ним, разговаривать, сидеть напротив и, всматриваясь в лицо, встречать его умный и внимательный взгляд…
Будь я с Самсоновым в лаве и случись что-либо (Петр вспомнил, как он вздрогнул и похолодел от страха, когда услышал напоминающий выстрел треск лопнувшей стойки) — он наверняка протянет руку помощи, не оставит в беде. На такого можно положиться…
«Ну, а что подумает Людмила, когда узнает, что я остался здесь, никуда не уезжал и так ненужно обманул ее?»
Снова вспыхивает и гаснет спичка. В темной комнате краснеет огонек папиросы.
«Ладно. К черту портрет. Ну, не написал — мало ли может быть на это причин. Пусть себе кривит губы и чешет пух на черепе председатель правления: «Странно, очень странно. И непонятно…»
Пусть Барабаш разразится убийственной рецензией: «Не ощущает дыхания современности, не идет в ногу с жизнью…»
И без моей работы всегда найдется, чем заполнить стены выставочного зала. А вот чем заполнить образовавшуюся в сердце пустоту?»
Петр поднялся с койки. Не спеша поднял свалившийся на пол плащ, надел его, взял этюдник и, погасив свет, вышел из комнаты. Медленно спустился с лестницы.
«Она тоже на втором этаже».
Голые ветви клена, растущего у подъезда, усеяны крупными каплями. Яркими точками переливается в них свет уличного фонаря, маячащего на углу. Капли скользят по веткам и, сверкая, падают вниз.
Гостеприимно светятся окна домов на противоположной стороне улицы, тускло поблескивают этернитовые крыши.
Вскоре Петр подошел к скверу. Нигде ни одного человека. Колючие брызги дождя падают на лицо, попадают за воротник. И потому еще сильнее манят к себе освещенные окна квартир. Сейчас их гораздо меньше, чем было тогда, когда Петр возвращался в общежитие. Многие жители поселка уже спят. Им завтра рано вставать и идти на работу.
А Людмила не спит. Это ее окно желтеет так ласково и тепло. И кто знает, может быть, она напряженно прислушивается, не скрипнула ли дверь в подъезде. Если же дверь хлопает, она, быть может, идет в переднюю и ждет: не остановится ли вошедший у ее дверей.
Кто-то здорово сказал: желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Разумеется, судьба — это ерунда. И все же мы часто говорим: судьба, не судьба. А что такое судьба? Случайность? Закономерность? Необходимость?
