Эммануил Казакевич - Весна на Одере
— Передай: скопление пехоты у заводоуправления, слева… По Берлинерштрассе, в ходе сообщения, немцы лежат… Убитые, что ли? Нет, накапливаются для контратаки… Здесь я остаюсь, объект шестьдесят пять, НП высшего класса! Шли ко мне людей…
Связь порвалась.
— Митрохин, — сказал Лубенцов, — беги назад, исправь по дороге порыв и веди сюда солдат.
Митрохин исчез, и спустя минут пять связь возобновилась.
— Четыре танка, — торопливо сообщил Лубенцов, — подходят по Кверштрассе. Еще три идут из центра города по Семинарштрассе. Вот они поравнялись с главным корпусом… Передай генералу: нужно атаковать на всех участках одновременно… Только так, понял? Одновременно! Они подбрасывают с других участков…
Снова порвалась связь.
Подняв глаза от телефона, Лубенцов увидел, что его ординарец ведет себя как-то странно. Он глядит в окно напряженными, слишком напряженными глазами.
Лубенцов тоже взглянул вниз и увидел приближающиеся цепи немецких солдат. Пулеметы захлебывались. Стреляли орудия. Все слилось в один нечеловеческий гул. Немцы поравнялись с домом, обтекли его и побежали дальше.
Шум боя явственно отдалялся.
— Наши отходят, — сказал Чибирев.
Внизу раздались немецкие голоса, потом они умолкли.
— Ничего, — сказал Лубенцов, — выберемся, — и добавил неопределенно: — Митрохин передаст…
Все возбуждение последних минут соскочило с Лубенцова. Надо было действовать расчетливо и хладнокровно. Он подошел к двери и прислушался. Тихо. Он вернулся к окну. Падал мелкий снежок. Возле дома приткнулась кирпичная бензобудка под большой желтой надписью: «Shell». В глубине двора, на деревянных стойках, стояли старые машины.
Мимо бензоколонки прошло человек сто немцев. Они взволнованно галдели и шли довольно уверенно, во весь рост.
— Ничего, — сказал Лубенцов. — Выберемся.
— Стемнеет — уйдем к своим, — сказал Чибирев.
Лубенцов возразил:
— К ночи наши сюда придут. Это место оставлять нельзя. Как стемнеет, устраним повреждение и будем корректировать огонь. — Улыбнувшись, он добавил: — Ох, и попадет мне от комдива за то, что полез вперед.
— Ш-ш-ш… — прошипел Чибирев.
На лестнице послышались шаги. До их этажа не дошли. В тишине пустынного дома Лубенцов услышал разговор немцев.
— Wo hast du diese Leckereien gepackt?
— Hier unten, im Laden.
— Dort liegt eine Lieche…
— Jawohl…[10]
Чибирев шепнул:
— Как бы они провод не приметили…
— Подумают, что свой, — сказал Лубенцов.
Шаги и разговор умолкли.
Оставалось одно: ждать темноты. Лубенцов снова начал глядеть в окно. Система немецкой обороны становилась все ясней. Немцы держались только на очень хорошо замаскированном маневре живой силой и танками. Едва наша атака на этом участке захлебнулась, немцы побежали по траншеям — а улицы были вдоль и поперек изрыты траншеями — куда-то на юг, на другой угрожаемый участок. Туда же, хоронясь за домами, спешили танки.
Время тянулось нестерпимо медленно. Чибирев неподвижно сидел на полу, обняв руками колени.
Поблизости от дома стали рваться наши снаряды — сначала правее, затем левее. Лубенцов незаметно задремал, несмотря на почти непрекращающийся грохот артиллерийского обстрела. Немцы, по-видимому, решили, что на этом участке снова начинается атака русских, и опять со всех концов осажденного города сюда начали сбегаться солдаты и собираться танки.
Лубенцов открыл глаза и с досадой смотрел в окно на все происходящее. Никогда он, как разведчик, не был в таком благоприятном положении. И он был бессилен что-либо сделать!
Вскоре опять стало тихо. Как только стемнеет, надо что-то предпринимать. Имелись три возможности: либо пробраться к своим, либо устранить повреждение провода и остаться здесь корректировать стрельбу, либо, наконец, просто ждать, ничего не предпринимая, — ждать прихода наших. От последнего варианта Лубенцов отказался. Поразмыслив, он остановился на втором.
Наконец стемнело. Лубенцов и Чибирев становились все сосредоточенней, все напряженней. Они молча смотрели друг на друга, пока лица не превратились в неясные пятна. В сгустившемся сумраке оба медленно встали, и Лубенцов сказал:
— Исправишь порыв — возвращайся. Если не найдешь второй конец — тоже возвращайся.
Чибирев ушел. Темнота все сгущалась. Некоторое время Лубенцов заставлял себя не притрагиваться к трубке. Он медленно сосчитал до пятисот. Наконец он взял трубку. Ни звука. Ничего похожего на какую-либо вибрацию. Чибирев не возвращался. Где-то заработал пулемет. Невдалеке раздалась автоматная очередь. И снова тишина.
Лубенцов поднялся, взял в руки провод и бесшумно стал спускаться по лестнице. Провод медленно полз в ладони.
Миновав распахнутую дверь магазина, Лубенцов вышел на улицу.
В это самое мгновение невдалеке грянули две длиннейшие автоматные очереди, раздался оглушительный взрыв гранаты, потом другой, испуганные возгласы немцев — и сразу крик. То, что это мог кричать только Чибирев, было ясно, хотя голос был уже не его, а совсем другой, не человеческий. Он выкрикнул одно лишь слово — родное русское слово в этой немецкой, полной трупов трущобе:
— Уходите!..
Лубенцов застыл на месте. Мозг работал с полной ясностью. Почему Чибирев кричит немцам «уходите»? И тут же Лубенцов понял, что крик Чибирева относится не к немцам, а к нему, Лубенцову. Он крикнул громко, с тем чтобы Лубенцов, который, по его расчетам, находился на верхнем этаже, его услышал. В этом крике не было страха — была отчаянная удаль и одно бесконечное предсмертное желание: чтобы Лубенцов услышал.
Автоматы застрочили бешено. Какая-то пушка выпустила будто с перепугу десяток снарядов, тут же в небо взмыли ракеты, и стало светло, как днем.
«К передовой нельзя, убьют». Лубенцов прыгнул в сторону, Забежал за угол дома, прополз возле бензобудки и юркнул во двор, в одну из машин. Посидев там минуту, пока не погасла серия ракет, он выскочил оттуда, добрался до забора, подтянулся на руках и перепрыгнул. Вокруг стоял невообразимый галдеж немцев. Лубенцов побежал по улице, перескочил одну траншею, другую, третью, ползком пробрался среди «драконовых зубов» противотанковых надолб, с разбегу, как кошка, одолел баррикаду, потом бросился к одной из калиток, открыл ее и вполз во дворик, полный голых клумб и деревьев. Здесь он отдышался и почувствовал, что правая нога ранена или ушиблена, хотя он даже не заметил, когда это случилось. Боли он тоже пока еще не чувствовал.
Он двинулся дальше и вскоре очутился перед глухой стеной полуразрушенного большого дома. Он пролез под железной решеткой ограды и, продираясь сквозь холодные и колючие кусты, набрел на дверь черного хода. Здесь уже было совершенно тихо. Только слышалось, как из желоба стекает вода. Ракеты взмывали далеко позади.
Он стал подыматься по лестнице. Правый сапог был полон крови.
XXII
В ту минуту, когда явился Митрохин с приказанием гвардии майора послать людей в объект 65, капитан Мещерский заметил, что наши отходят от центральных корпусов завода. Минут через двадцать положение стало совершенно ясным: Лубенцов с ординарцем были отрезаны от своих. Мещерский оцепенел и беспомощно огляделся. Разведчики молчали. Потом Митрохин начал подробно рассказывать, как было дело, и что говорил гвардии майор, и как они взяли гранаты в немецком магазине.
Мещерский смотрел на старшего сержанта с удивлением: как мог Митрохин говорить с таким спокойствием, словно рассказывал о каком-то обыкновенном боевом задании. Разведчики стали задавать ему разные вопросы, и он детально и толково отвечал им.
«Почему они так спокойны, так бессердечны?» — думал Мещерский, чувствуя, что сейчас заплачет.
Митрохин сказал:
— Окна в той комнате выходят на северо-восток… Место, правда, выгодное: все видать. Там бы пулеметик поставить, можно натворить делов. А гвардии майор что? Он и не в таких переделках побывал… Пересидит до завтра. Хорошо бы, конечно, дать огоньку вокруг того дома, чтоб немцы не лезли…
Услышав последние слова Митрохина, Мещерский ожил: действительно, неужели гвардии майор, которого ни пуля, ни мина не брали, погибнет в этом немецком городишке?
— Да, — захлопотал Мещерский, — пошли к артиллеристам договариваться!
Побежали к артиллеристам-наблюдателям. Командир дивизиона выделил целую батарею для создания отсечного огня на подступах к объекту 65. Артиллерист был очень удручен случившимся. Он хорошо знал Лубенцова, но отнесся к происшедшему не так оптимистически, как Митрохин и Мещерский.
— Опыт, конечно, дело хорошее, — сказал он, покачивая головой. — А мало опытных погибло?
С водокачки позвонил прибывший туда с пленными старшина Воронин. Он сообщил, что комдив велел Мещерскому явиться для доклада.
