Петр Лебеденко - Холодный туман

— Кое в чем хуже, кое в чем лучше. А вообще и на «ишачках» можно драться.

— Конечно можно! — необычайно оживилась Полинка. — И Федя, и его друзья это доказывают. Скажешь, нет?.. А чего это ты сегодня такой скучный? Сидишь, как неживой? Погода действует? Досадно, что не летаете? Или есть другая причина? Может, влюбился в кого, а она не отвечает взаимностью? — Полинка опять рассмеялась. — Так ты назови мне эту дуреху, я расскажу ей, растолкую, кто есть Денисио, и она завтра же будет у твоих ног.

Денисио прикрыл глаза и медленно покачал головой из стороны в сторону. И вот только теперь Полинка что-то почувствовала. Что-то похожее на тревогу. Посмотрела на Денисио, дрогнувшим голосом спросила:..

— Ты почему молчишь, Денисио? Почему ты ничего не говоришь? У тебя какое-то горе?

— Если бы только у меня, Полинка, — сказал, избегая ее взгляда, Денисио. — Если бы только у меня… Горе у нас у всех…

— У кого у всех? Или ты вообще, да? Конечно, я понимаю. Война. Общечеловеческое несчастье. Гибнут люди. Тысячи людей. Тысячи и тысячи… Да, я понимаю.

— Понимаешь? Федор ведь тоже на войне. И с ним тоже в любую минуту может случиться…

— Нет! — она не дала ему договорить. — Нет! Я знаю. Слышишь, Денисио, я знаю! Конечно, это эгоистично с моей стороны так говорить и думать: с другими, мол, может случиться несчастье, а с Федором — нет. Но я верю своим чувствам. Они у меня вот здесь, мои чувства. — Она обе руки приложила к груди. — Они меня не обманывают.

— Не надо убеждать себя, — осторожно заметил Денисио.

— Не надо? Это ж почему? Почему — не надо? Раньше ты так никогда не говорил. Раньше ты говорил, что всегда надо верить. Что глубокая вера спасает близких. Говорил ты так?

Денисио молчал.

— Чего ж ты не отвечаешь? — воскликнула Полинка. — Или теперь ты думаешь по-другому?

Денисио сказал:

— Каждый, у кого близкий ему человек находится в том пекле, которое называется войной, глубоко верит, что этот близкий человек обязательно вернется. Но разве оттуда могут вернуться все? Ты же сама говоришь, что гибнут тысячи и тысячи. Но ведь близкие этих тысяч и тысяч тоже верили…

— Я не знаю… Я ничего не знаю…

«Ну чего я брожу все вокруг да около, — тоскливо подумал Денисио. — Ведь все равно придется сказать правду. Разве для этого я сюда пришел?»

— Полинка, — он взял ее руки обеими своими руками и повторил: — Полинка, ты мужественный человек, правда? Ты ведь многое — можешь перенести. Я понимаю тех, кто теряет самых близких и самых дорогих людей. Но…

— Нет, — закричала Полинка, не разумом, а сердцем вдруг почувствовав, о чем хочет сказать Денисио. — Нет! Никакой я не мужественный человек!

Она отняла свои руки из рук Денисио и вцепилась в его плечи, затрясла их в каком-то сумасшедшем порыве.

— Денисио! Слышишь, Денисио! Ты ведь не хочешь сказать, что… Ты зачем пришел ко мне в такой поздний час? Ты ведь пришел просто так, правда? Ведь правда? Мы сейчас будем есть пельмешки. А хочешь, мы выпьем с тобой хорошей наливки? За то, чтобы Федя дрался так же, как дерется. Хочешь, а? У Марфы Ивановны чудесная черносмородиновая наливка… Марфа Ивановна замечательный человек. Добрейшей души человек. Она нам с Федей, как мать. Федя ее очень любит. И я тоже очень ее люблю… Полинка говорила и говорила, и было видно, что она боится остановиться, боится паузы, во время которой Денисио может сказать ей что-то страшное, чего она не перенесет, что может оборвать ее жизнь. Она гнала от себя эту чудовищную мысль, а глаза ее, становясь то совсем темными, то белыми, то бегали с предмета на предмет, с лица Денисио на тусклый свет электрической лампочки, затененной абажуром, то вдруг застывали, и тогда было видно, как в них, нарастая, плещется тревога, которую она не в силах подавить. Она забыла снять свои руки с плеч Денисио, однако уже не трясла их, а как бы впиваясь в них пальцами. Потом она неожиданно поднялась с дивана, дважды прошлась по комнате, на мгновение остановилась у окна, точно прислушиваясь к вою пурги, и снова села рядом с Денисио.

— Нет, — сказала она. — Я абсолютно нормальный человек, правда, Денисио? Но со мной это бывает. Взбредет что-нибудь в голову, и начинаю дурить… Мы сейчас будем ужинать, хорошо, Денисио?

— Подожди, Полинка. Рано или поздно ты должна будешь об этом узнать. Я пришел, чтобы сказать тебе… Я очень печальный вестник, Полинка. Очень печальный.

— Он тяжело ранен, да? Он очень тяжело ранен? Он лежит в госпитале? Где? Я поеду к нему. У меня есть карта страны, ты сейчас покажешь, где он может быть? Покажешь, да?

— Нет, Полинка. Феди уже нет. Нет Феди, понимаешь? Не вернулся он из последнего боя.

— Не вернулся? Так это же еще ничего не значит. Выпрыгнул где-нибудь с парашютом, потом доберется до своих. Разве так не бывает? Ну скажи, разве так не бывает?

— Бывает, но… Полинка, милая, погиб Федя. Я вот письмо принес тебе от Миколы Череды. Он все описывает.

Она не закричала, она ничего в первую минуту не сделала, смотрела на Денисио остановившимися глазами и по лицу ее растекалась мертвенная бледность, руки упали на колени, и Денисио видел, как мелко и часто дрожат ее пальцы, тоже ставшие мертвенно бледными, точно из них до капельки ушла кровь. Тогда он взял ее руки в свои, но она этого, кажется, совсем не почувствовала, продолжала все так же недвижимо сидеть, теперь уже уронив голову на грудь и закрыв глаза. Она что-то шептала, но ничего расслышать Денисио не мог, но понимал, что шепчет Полинка совсем бессвязное, наверное, и сама не знает что, и это Денисио напутало, он позвал ее:

— Полинка!

Он хотел, чтобы она вернулась из того страшного, где была в это мгновение, из той непроглядной для нее тьмы, но Полинка не отвечала, и Денисио понимал, что она все дальше уходит в эту непроглядную тьму, а как ее вернуть оттуда, он не знает.

В комнату вошла Марфа Ивановна. Взглянула на Полинку, ахнула.

— Да што ж это такое, господи, царица небесная! Да ведь она почти помират, голубушка моя… Да чего ж ты сидишь, турка, за доктором бежать надобно… Да ничего ж твой доктор тут не поможет, водицей святой окроплю я ее щас, есть у меня маленько святой водицы-то.

Метнулась на свою половину, через минуту вернулась с какой-то серебряной, потемневшей от времени, плошкой с водой, подошла к Полинке, брызнула ей в лицо.

— Помоги ей, матерь божья, спаси и помилуй ее, чистую сердцем голубицу…

И долго еще причитала старая женщина, а Полинка лишь медленно и бездумно покачивала головой из стороны в сторону, и губы ее продолжали беззвучно шевелиться, да на бледных щеках порой проступали яркие пятна, точно жгли ее, палила внутренняя лихорадка.

Марфа Ивановна сказала:

— Уложить ее надо. А ты все ж сходи за доктором, сходи, милый… Ах, Федя, Федя… Да как же он там, да господи, такой человек…

Полинка слегла.

Проходил день за днем, а она все лежала в своей комнатушке, и когда кто-нибудь приходил ее проведать, она смотрела на такого человека совсем неузнавающими глазами, и о чем бы ей не говорили, Полинка, молчала, как будто ничего не слыша и никого не видя.

Врач, почти ежедневно посещавший Полинку, говорил капитану Шульге:

— Опасный шок. Весьма опасный.

— Может, в областную больницу? — спрашивал капитан Шульга.

— Вряд ли там чем-нибудь помогут. Нужно время… Хотя… Боюсь я, Петр Никитич, как бы… Тонкая у нее натура, у таких натур процессы здесь вот, — он пальцами прикоснулся к своей голове, — непредсказуемы. А в областную больницу… Поглядят-поглядят, да и сунут в психиатричку. А уж там… — врач горестно махнул рукой.

Прошел примерно месяц. Уже под вечер капитан Шульга и Денисио в очередной раз пошли проведать Полинку. Встретила их Марфа Ивановна, в сенцах тихо поведала:

— Ожила вроде. Ходит. Улыбатца. Да только вроде как заговариватца маленько. Говорит-говорит штой-то, а я никак не разберу.

Когда они вошли в комнату Полинки, она стояла у окна и не сразу обернулась, о чем-то задумавшись. Капитан Шульга тихо позвал:

— Полинка!

Она медленно, точно с неохотой, повернулась к ним лицом. Долго смотрела то на Петра Никитича, то на Денисио, молча приложила пальцы обеих рук к вискам, и вдруг широкая улыбка осветила ее лицо:

— Боже, Петр Никитич, Денисио! Садитесь, пожалуйста, сейчас чаем вас будем угощать. Будем, Марфа Ивановна? Такие дорогие гости… Сколько же времени я вас не видела! Сто лет, наверное…

— Да ты просто забыла, Полинка, — сказал Денисио. — Мы ведь позавчера с Петром Никитичем заходили к тебе.

— Позавчера? Да, да, позавчера. Забыла я. Память плохая стала… А вы все летаете? И Федя все летает. Вчера письмо от него получила. Хотите почитать? Сейчас найду его.

Она подошла к книжному шкафчику, бездумно стала переставлять книги с полки на полку.