Михаил Прудников - Особое задание
— Вы защищаете Ивашеву с упорством адвоката, — саркастически усмехнулся Штроп. — С чего бы это а?
Уж не пленила ли зрелая красотка ваше сердце, господин комендант? Она еще весьма аппетитна…
— Нет, — сухо отрезал Патценгауэр. — У меня с Ивашевой только служебные отношения. Но я ценю ее за исполнительность, аккуратность и хорошее знание языка.
— Мгм…. черт побери! — раздраженно бросил Штроп. — Тогда внушите этой непорочной деве, а также всем сотрудникам, что, если на двери висит табличка "Вход воспрещен", значит, никто, кроме тех, кому положено, не смеет туда совать носа…
— Да, да, — пробормотал Патценгауэр. — Я приму строгие меры…
Штроп больше не настаивал. Когда он обсуждал дело о копирках с Венцелем, тот также положительно отозвался об Ивашевой. Откуда было знать Штропу, что Венцель дрожит за свою шкуру: допрос с пристрастием Софьи Львовны мог открыть тайну исчезновения Риты и того проклятого вечернего разговора, когда он проболтался ей о переброске штаба.
6. Ретунь — место секретное
Теперь все свое внимание Алексей сосредоточил на секретном аэродроме. Сведения об этом аэродроме у подпольщиков были очень неопределенные.
Шла неделя за неделей, а у Алексея не было еще и приблизительного плана действий. Между тем из Центра еще раз напомнили о задании и подчеркнули его исключительную важность. Разведчика охватило беспокойство.
Он бился над почти неразрешимой задачей: как собрать хотя бы отрывочные сведения об охране аэродрома, системе пропусков, движении самолетов и т. д.
Единственный человек, который иногда попадал за колючую изгородь аэродрома, был Готвальд, но он, как сообщал Шерстнев, повез какого-то офицера из комендатуры в Витебск и должен вернуться через две недели.
Алексею ничего не оставалось делать, как только ждать.
Наконец Тимофей назначил ему встречу в портновской мастерской. Но, едва переступив порог знакомой комнаты, Алексей заметил, что антрацитовые глаза Шерстнева блестят как-то чересчур ярко.
— Что это? — спросил Столяров, втягивая ноздрями воздух.
— Не догадываешься? — усмехнулся Тимофей. — Спиритус вини, а проще говоря, обыкновенная самогонка из обыкновенных картофельных клубней, называемых в науке…
— Что с тобой, я спрашиваю?
— Ты спрашиваешь? Хорошо, я отвечаю: алкоголь, проникая в кровь, вызывает…
— Хватит ломаться, — жестко обрезал его Алексей.
Он схватил Шерстнева за ворот рубахи и зло прошептал: — Почему ты пьян?
Тимофей скосил глаза на стиснутый кулак Алексея и, бросив устало: "Убери руку", — опустился на стул.
Алексей стоял рядом, тяжело дыша от охватившей его ярости. Несколько минут молчали. Потом Тимофей остановил на Алексее воспаленный взгляд.
— Так тебя интересует, что со мной? Пожалуйста, могу объяснить. Со мной ничего. Просто у меня есть, например, физиологическое излишество — нервы. Это такие белые ниточки, они пронизывают все мышцы, каждую клеточку кожи. Так вот эти самые ниточки имеют скверную привычку сдавать… Иногда они попросту объявляют всеобщую забастовку… Так вот сегодня такой случай… Забастовка!
— По какому поводу? — рассвирепел Алексей.
— По какому поводу? Побывал бы ты в моей шкуре, поносил бы черную повязку на рукаве, тогда узнал бы: поводов предостаточно! Ты когда-нибудь видел, как загоняют людей в вагоны для отправки в Германию? Ты когда-нибудь слышал, как ревут бабы, какой выворачивающий душу стоит вой?! А ты задумывался над тем, что в такие минуты должен чувствовать я? А ведь у меня, черт побери, есть все-таки душа, — и с этим ничего не поделаешь!
Тимофей вскочил и заметался из угла в угол.
— Но на этот раз я видел кое-что пострашнее. Я видел, как людей сажали в машины и отправляли на Доронинский карьер. А я стоял на посту и знал, куда их везут, знал, но ничего не мог поделать.
Тимофей на минуту умолк и добавил потухшим голосом:
— Просто так, для общей справки, хочу сообщить: до войны я не мог равнодушно видеть, как режут курицу… Но это еще не все. — Он снова повысил голос. — Вчера я возвращался из одного села и услышал за своей спиной: "У-у, паскуда, ишь нажрал харю-то на немецких харчах". Это сказала старуха. Сказала и плюнула мне вслед.
После паузы Шерстнев добавил:
— Ну, сегодня я свободен от дежурства, устроил небольшой сабантуй. Пел, играл на гитаре. Люблю петь под гитару — это моя слабость. А ты любишь гитару, а?
Алексей обескураженно молчал.
— Понятно, презираешь. Ну, ну! Презирай! — продолжал Шерстнев тусклым голосом. — Вот что я тебе скажу. Зря я согласился надеть на себя эту маску. Она не для меня. Тут, наверное, нужен человек покрепче…
— Ты просто устал, — сказал Алексей. Он уже жалел, что взял слишком резкий тон. — А что касается белых ниточек, то у них есть еще одно свойство: при алкоголе терять ощущение опасности. Прошу тебя, не забывай об этом.
— Хорошо! — обещал Тимофей.
Наступила пауза. В тишине комнаты слышно было, как под тяжелыми шагами Шерстнева трещат половицы.
— Как Готвальд? — спросил Алексей.
— Вернулся, — пробурчал Шерстнев.
Валентин Готвальд жил с семьей в поселке Кровны, что в десяти километрах от города. Встречаться у него на квартире было опасно: незнакомый человек в такой крохотной деревушке сразу привлекал внимание.
Мастерская Афанасия Кузьмича была на людной улице: там было удобно встречаться, но последнее время гитлеровские агенты так наводнили город, что Алексей больше не считал возможным часто наведываться в ателье. Да и появление там Готвальда, немецкого военнослужащего, могло привлечь любопытство соседей и внимание шпиков.
Решили поступить иначе.
Как только Готвальд поедет по Витебскому шоссе одни, без пассажиров, он остановится на третьем километре от города, около разбитой гипсовой статуи пионерки. Там лес подступает к самой дороге. Спустив баллон и разложив инструменты у машины, Валентин отойдет за деревья, где его и будет ждать Алексей.
Уговорились, что за несколько дней до поездки Готвальда тот предупредит Шерстнева, а последний передаст через Афанасия Кузьмича условную фразу: "Блондинка ждет во столько-то".
Дня через три после разговора с Шерстневым Аня пришла к Алексею домой ее послал отец. Свидание Валентин назначил на три часа дня. Ровно в три Алексей был в условленном месте.
В лесу было сыро и прохладно. Вверху сдержанно гудели сосны — день выдался ветреный. По молодой, трогательно зеленой травке, перебегали солнечные блики.
Алексей нес веревку в руках, — пришел, мол, человек за сухим хворостом.
Скоро Алексей остановился: справа от города донесся рокот мотора. Между деревьями, блестя никелем облицовки, мелькнул черный "вандерер". У статуи пионерки (от нее остался только постамент и торчащие во все стороны прутья каркаса) машина остановилась. Хлопнула дверца. Шофер в серо-зеленой куртке и пилотке обошел "вандерер", пнул ногой заднее колесо, затем присел около него на корточки, оглянулся. "Вандерер", зло зашипев, плавно осел на левый бок.
Готвальд строго следовал инструкции, которую Алексей передал ему через Шерстнева. Шофер снял колесо, вынул домкрат из багажника и принялся было накачивать камеру. Потом, перескочив через придорожную канавку, не спеша пошел к лесу.
Вскоре его светло-русая голова показалась из-за кустов. Алексей вышел навстречу шоферу. Серые глаза Готвальда щурились от солнца. Поздоровались, кивнув друг другу. Алексею всегда нравилось красивое лицо Валентина, его сдержанность, тяжеловатая, с ленцой походка, обстоятельность, с какой тот отвечал на вопросы.
Они присели неподалеку от машины за кустами.
— Сумеете устроиться на аэродром? — спросил Алексей.
— Не знаю.
— Это необходимо.
— Но как? Если я буду очень настойчив, это сразу вызовет подозрение.
— Нужно сделать так, чтобы тебя самого пригласили. А ты должен будешь еще поломаться.
Готвальд засмеялся.
— Ну, вряд ли меня пригласят.
— Почему же. Давайте-ка вместе покумекаем, как бы лучше выслужиться перед вашим начальством…
По утрам без пяти минут восемь Готвальд подавал машину к подъезду кирпичного двухэтажного особняка, где жил комендант. Ровно в восемь часовой распахивал дверь парадного, и на пороге появлялся майор Патценгауэр, гладковыбритый, розовый после ванны. Натягивая на ходу перчатки, он, кряхтя, влезал в машину и доброжелательно кивал Валентину в знак приветствия.
Но последнюю неделю дважды случилось так, что Готвальд подъезжал к крыльцу, когда майор уже стоял на ступеньках и нетерпеливо посматривал по сторонам.
В первый раз Патценгауэр ограничился лишь недовольным взглядом.
Во второй раз он назидательно изрек:
— Точность и аккуратность — главная черта истинного германца! Впрочем, вы столько лет прожили среди русских, что поневоле усвоили их дикарскую манеру везде и всюду опаздывать.
