Илья Маркин - Люди грозных лет
— Я была тяжело ранена, — с трудом проговорила она и, поняв, что сказала неправду, так как ранение было не тяжелым, еще более смутилась, но тут же вдруг неожиданно для самой себя решительно подняла голову и смело взглянула в его глаза.
— А ты в Москве теперь? — уже совсем спокойно спросила сна. — Ты же на Урале был?
— Меня обратно перевели на старый завод, — ответил он, и по его лицу Ирина увидела, что он так рад встрече с ней, что даже не заметил ее растерянности и смущения.
— Как жаль!.. Я не знала, что ты в Москве. Я так часто вспоминала тебя, — опять неожиданно для самой себя солгала она, но теперь нисколько не смутилась, а наоборот, собрав все силы, весело смотрела на него и говорила, как прежде, непринужденно и просто: — А письма я не знала, куда писать. У тебя же почтовый ящик, а твои последние письма пропали… Понимаешь… война… переходы… бомбежки.
«Что я говорю! Что говорю!» — с ужасом думала она, сознавая ложь в каждом своем слове, но остановиться уже не могла и говорила то, что раньше ни за что не могла бы сказать.
— Как обидно, что мы так поздно встретились. Понимаешь, я из госпиталя и уже назначение получила опять на фронт, через час машина уходит, мы едем с командой. Как хотелось бы остаться хоть на несколько часов, побыть вдвоем, поговорить, но, понимаешь, Саша, нельзя, никак нельзя — война!..
Она видела, что Саша верит каждому ее слову, что он всей душой рад даже этой мимолетной встрече. Перед ней был прежний Саша Яковлев, никогда не допускавший мысли, что она может солгать, обмануть. Но она была уже не та. И это она понимала настолько отчетливо и ясно, что каждая секунда пребывания вместе с ним была для нее мучительна и страшна. Она боялась, что не выдержит этого лживого, унизительного тона, разрыдается, открыв все действительное, что произошло с ней. Поэтому она спешила, всеми силами спешила. Она торопливо записала его новый адрес, с силой обняв, поцеловала его и, вскочив в подошедший трамвай, в последний раз солгала, махая рукой и выкрикивая:
— Я напишу, Саша! Жди, сразу же напишу!
Глава двенадцатая
В воскресенье 28 июня Прасковья Никитична встала раньше обычного, не зажигая света, в темноте вылила с вечера подготовленные помои в корыто, бросила туда несколько картофелин и вынесла корове. Удивленная непривычно ранним кормом белобокая Милашка сонно промычала и нехотя принялась с фырканьем отхлебывать помои.
— Ешь, кормилица, наедайся вдосталь, — ласково приговаривала Прасковья Никитична, почесывая гладкую шерсть на работавших скулах Милашки, — опять твое мытарство начинается, на целых три дня…
Разговаривая с коровой, Прасковья Никитична успокаивала и самое себя. Скрепя сердце согласилась она отдать Милашку на колхозные работы, и все три дня, пока по установленной очередности Алла в паре с Лизаветой Гвоздовой пахала на Милашке и на гвоздовской Баловнице, не могла найти себе места.
Прислушиваясь к равномерному жеванию коровы, Прасковья Никитична своим чутким слухом уловила какой-то посторонний, совсем неожиданный звук. Она еще настороженнее прислушалась и в тишине различила негромкий, то возрастающий, то замиравший гул. Точно так же гудело прошлой осенью под Тулой, когда туда подходили немцы. Она оставила доедавшую корм корову, вышла на улицу и прислушалась, но в сарае оглашенно заголосил петух и закудахтали куры.
— Ах, чтоб вам провалиться! — нетерпеливо выругала она и петуха и кур, дождалась, пока они утихомирились, и теперь уже отчетливо услышала далекий, глухой, но грозный и тревожный гул.
Определив, что это гудит война, она, спотыкаясь, побежала в избу, забыв от надоедливых кур прикрыть дверь, и начала трясти мужа.
— Вставай, Микола, вставай, — тревожно шептала она, расталкивая что-то бормотавшего старика, — да вставай же ты, ради бога, послушай, что делается-то.
— Что, пожар, что ли? — хрипло отозвался очнувшийся, наконец, Николай Платонович.
— Какой пожар! Война гудит.
— Тю, сдурела, старая. Какая те война, мы что ни на есть в самом тылу. Наплетет спросонья…
— Да ты иди сам послушай.
Николай Платонович, зевая и почесываясь, нехотя натянул штаны и, как был в нижней рубашке, вышел на улицу.
Гул несся все так же приглушенно и ровно, не утихая и не приближаясь.
— Вроде война, — еще сонным голосом пробормотал он и, зная, что жена сейчас заохает, вспоминая Андрея, добавил:
— Далеко только, верст двести, а может, и поболе.
— Там Андрюша-то, что же будет-то? — чуть не в голос застонала Прасковья Никитична.
— Так уж непременно там твой Андрюша! — прикрикнул на нее старик. — Вроде и места другого на фронте нет.
Прасковья Никитична притихла, но Бочаров видел, как опустились ее худенькие плечи и вся она стала удивительно маленькая.
— Наши, видать, наступают, вот и гудит, — успокаивал он жену, но у самого заныло в груди и невольно задрожали руки.
«Тоже старый дурак, вроде и войны не видел», — ругнул он самого себя, торопливо умылся и, позавтракав, побежал на конный двор.
— Слыхал, Платоныч, — заговорил собиравший лошадей Алексей Гвоздов, — загудело.
— Погудит, погудит — и перестанет, — ответил Николай Платонович, обрывая тревожный разговор. — А ты самый первый нынче.
— Андрей-то как, не пишет? — словно не слыша последних слов Бочарова, продолжал Гвоздов.
— Прислал третьего дня, — нехотя ответил старик и перевел разговор на другое, — ты что, опять по отдельности пахать будешь?
Гвоздов снова пропустил последние слова Бочарова, продолжая говорить про Андрея.
— В Москве, видать, устроился, поближе к начальству.
— Да что ты заладил одно и то же, — вскипел старик, — в Москве да в Москве! А если и в Москве, что из того?.. Я тебя спрашиваю: ты один пахать будешь или вместе с ребятами?
— Конечно, один, — ответил Гвоздов, — теперь на всех предприятиях сдельная работа, и мы так же. А то ездим кучей, мешаем только друг другу.
Когда Гвоздов согласился работать рядовым пахарем, он потребовал на каждый плуг выделить отдельный участок, доказывая, что это сразу же уничтожит обезличку и повысит выработку. И действительно, в первый же день Гвоздов перевыполнил норму, вспахав на паре коней гектар с четвертью. На второй, на третий и в следующие дни Гвоздов неизменно перевыполнял норму и вспахивал теперь по полтора гектара. За ним тянулись и другие. Вначале Николай Платонович обрадовался этому, но, понаблюдав за работой других пахарей — Леньки и еще двух таких же, как он, подростков, увидел, что и лошади и сами ребята выбиваются из сил, почти не отдыхают, что еще неделя такой работы — и заморенные, худые лошади совсем упадут. Но, к его удивлению, лошади Гвоздова выглядели не хуже, а даже лучше, чем раньше.
— А все же, Алексей, давай-ка вместе с ребятами, — предложил он Гвоздову, — малолетки они, а ты ими командовать будешь, присматривать за ними.
— А что за ними присматривать? — возразил Гвоздов. — Они похлеще взрослых. Вон твой Ленька, да он мужчину за пояс заткнет.
Стоявший тут же Ленька застенчиво улыбался, явно довольный похвалой Гвоздова.
— Это ж комсомольцы! — посматривая на Леньку, продолжал Гвоздов. — А комсомольцы, Платоныч, везде самые первые!
Бочаров дорожил каждым трудоспособным человеком в колхозе и не стал больше спорить, не желая отпугнуть от пахоты такого сильного работника, как Алексей Гвоздов.
— А сегодня, Платоныч, жди рекорда, — трогая лошадей, сказал Гвоздов, — два гектара к вечеру, как из пушки!
Вслед за Гвоздовым потянулись и другие пахари. Бочаров проводил их и пошел к сбруйному сараю, где собиралась вторая бригада пахарей. Еще издали услыхал он беспокойное мычание коров и звонкие переклики женщин. «Коровья бригада», как прозвали ее в колхозе, тяжелым грузом висела на совести Бочарова. Никто открыто не говорил, но он по всему чувствовал, что хозяйки коров на него злы и ждут только удобного случая, чтобы уколоть его побольнее и рассчитаться за своих так дорогих им Милашек, Красавиц, Баловниц. Поэтому при каждом выезде этой бригады на работу присутствовал он сам, помогая женщинам, по нескольку раз в день заглядывал в поле и там, осматривая все, снова проверял, подсказывал, как сподручнее пахать, чтобы и коровам было легче и земли поднять побольше. И все же не обходилось без ссор и ругани. То одна, то другая женщина жаловалась ему, что напарница больше стегает чужую корову, а своей потакает, и он терпеливо выслушивал, проклиная в душе и коровью бригаду, и сварливых женщин, и войну, заставившую терпеть такие муки. Но как ни было трудно, четыре пары коров ежедневно вспахивали по два, а иногда и больше гектаров. А за полторы недели, пусть с горем пополам, на коровах подняли целое поле под озимое. Это была большая победа.
— Дядя Николай, что же это такое? — встретила Бочарова отчаянным криком Наташа Круглова. — Опять они всю сбрую порвали, а нам чинить. В тот раз мы чинили, а теперь снова…
