Иван Кошкин - В августе 41-го. Когда горела броня
— Прыгайте, а то кирпичами побьет!
Комиссар кивнул и что-то крикнул бойцам, выдергивая из сумки гранату. С гранатой в одной руке и наганом в другой он спрыгнул с борта, увлекая за собой красноармейцев. Симаков едва успел развернуть башню орудием назад, как Осокин ударил танком в сарай, кирпичи с грохотом посыпались на крышу, машина наполнилась рыжей кирпичной пылью.
— Васька, давай наружу, не видно ни черта, — крикнул Петров.
Машина буксовала на битых кирпичах, дизель оглушительно ревел. «Застряли!» — мелькнула паническая мысль. Засыпанный кирпичами, слепой, танк представлял собой легкую добычу, стоило заглохнуть двигателю, и этот то ли хлев, то ли коровник станет им могилой. Но Осокин был прирожденным водителем, сдав немного назад, он развернул танк на месте, заехав одной гусеницей на кучу обломков, и дал газ. «Тридцатьчетверка» проломила наискось вторую стену и, снося какие-то хилые деревянные постройки, вырвалась наружу, сарай за ее кормой с грохотом обрушился. Петров лихорадочно крутил панораму, пытаясь найти цель; сквозь мутное от пыли стекло он увидел, как перед танком мелькнули какие-то фигуры. Разом ударили пулеметы Безуглого и Симакова, машина вильнула, и старший лейтенант почувствовал, как танк словно бы наехал на невысокую кочку. Однако гоняться по двору за отдельными гитлеровцами было, мягко говоря, нерационально. Он помнил, что огневые точки у немцев расположены в основном в саду, и приказал Осокину поворачивать вправо. ТПУ выбрало именно этот момент, чтобы отказать напрочь. Вспомнив опыт боев на Украине, старший лейтенант надавил ногой на правое плечо водителя, кляня себя, что не разъяснил эту систему до боя. К его удивлению, водитель понял приказ, и танк, ломая деревья, въехал в сад. Здесь, среди невысоких яблонь, ветви которых сгибались под тяжестью плодов, пушка стала бесполезна — видимость была всего ничего, и главным оружием «тридцатьчетверки» стали гусеницы. Осокин, чья крестьянская душа рвалась на куски из-за разорения, что он учинял чьему-то хозяйству, такому добротному и основательному, рассвирепел не по возрасту. Забрызганная по башню яблочным соком и кровью, машина крутилась по немецкому переднему краю, раздавив противотанковую пушку и два пулеметных гнезда. Умница водитель не уходил глубоко в сад, где «тридцатьчетверка» могла стать легкой добычей охотников за танками. Одного такого, бросившегося было наперерез с канистрой бензина и связкой гранат, в последний момент каким-то чудом срезал из пулемета радист. Осокин сделал петлю по саду и возвращался к разрушенному сараю, когда навстречу машине пошел, размахивая руками, человек в фуражке и круглых очках с толстыми стеклами. Водитель едва успел остановить танк, экипаж, приложившийся кто чем во что, дико ругался, а Василий открыл люк, высунулся по пояс и обложил Гольдберга таким отборным матом, что Петров только рот раскрыл:
— Тебе что, индюк очкастый, жить надоело?
Пребывая в состоянии боевого бешенства юный механик легко и непринужденно обматерил бы не то что батальонного комиссара, а и самого товарища Сталина. Гольдберг, растерянно моргая, стоял перед машиной, не находя что ответить. Вместе со своими бойцами он соскочил с танка, когда понял, что тот собирается проложить себе дорогу прямо сквозь сарай. У самой земли в стене здания были наспех пробиты амбразуры, сквозь которые вели огонь немецкие пулеметчики, и комиссар понял, что здесь их атака и закончится. Но тут «тридцатьчетверка» обрушила сарай, похоронив под ним всех, кто не успел выскочить, и Гольдберг тут же решил, что пока еще поживет. Рывком преодолев расстояние до теперь уже развалин строения, разведчики на всякий случай кинули в бурую мглу пару гранат и полезли через кучи битого кирпича и досок. Впереди, за дымом и пылью, ревел и лязгал танк, грохотали пулеметы, затем раздался дикий, душераздирающий вопль, в котором не было ничего человеческого. Навстречу красноармейцам выбежали два гитлеровца с белыми от ужаса лицами, и Гольдберг, не думая, выстрелил переднему в живот из нагана. Немец прошел еще несколько шагов, затем согнулся пополам и упал, второй бросил винтовку и поднял руки. За спиной комиссара грохнул выстрел, и человек в серой форме повалился навзничь. Валентин Иосифович резко обернулся — в двух шагах от него совсем молодой, лет девятнадцати, боец, дергал затвор карабина. Лицо красноармейца дрожало, казалось, он вот-вот расплачется. Гольдберг резко ткнул бойца кулаком в плечо.
— Возьмите себя в руки! — крикнул комиссар, пока мимо него во двор бежали остальные разведчики. — За мной!
Он повернулся и кинулся догонять остальных, не глядя, последовал ли за ним юноша. Дым и пыль ели глаза, драли глотку, и, выскочив из них, Валентин Иосифович, жадно вдохнул воздух и тут же поперхнулся, таким сильным был запах крови, земли и человеческого мяса. То, что они увидели во дворе, было настолько ужасно, что комиссара едва не вытошнило. Пробив сарай, танк Петрова выскочил на позиции немецких минометчиков и пехотинцев. «Тридцатьчетверка» прошла по ним зигзагом, разрывая гусеницами и втаптывая в перепаханную землю минометы, ящики с минами и людей. Гольдберг не был кадровым военным и до последнего времени видел танки только в кино. Там, на экране, стремительные стальные машины казались чем-то величественным, даже прекрасным. Фильмы «Трактористы» и «Если завтра война» не давали ни малейшего представления о том, чем в действительности являлся танк — смертоносным оружием, чудовищной машиной убийства и разрушения. Раздавленная погибшими танкистами немецкая батарея не выглядела так кошмарно, может быть, потому, что большая часть артиллеристов успела убежать. Теперь комиссар понял, кто так страшно кричал минуту назад — посреди двора хрипло подвывал на земле немецкий солдат. Гусеница раздробила ему таз, на землю вытекала, смешиваясь с содержимым кишок, темная кровь. Жить немцу оставалось несколько минут, и эти минуты будут наполнены дикой болью и ужасом от осознания того, что с ним произошло.
— Добейте его кто-нибудь, — крикнул Гольдберг. — Пристрелите его!
Один из разведчиков вскинул ППД и, почти не целясь, выпустил длинную очередь, прекратив страшный вой. Валентин Иосифович не ощущал жалости к немцам, но ощущение неправильности, бесчеловечности происходящего обрушилось на него, пригибая к земле, опустошая. Он видел, что на бойцов эта сцена тоже подействовала угнетающе, и понял, что должен что-то сделать, пока страх смерти не сломал их, не превратил в трусов. И странно, с этой мыслью родился гнев, холодная, рассудочная ярость. Он много говорил перед красноармейцами батальона о ненависти к немецким захватчикам, но только тут ощутил эту ненависть по-настоящему. Он ненавидел их за то, что они пришли на его землю. Он ненавидел их за то, что вынужден был бросить свою какую-никакую, но все-таки сложившуюся жизнь, жену, позднего и любимого сына, надеть форму и снова, как двадцать лет назад, взять в руки оружие. Он ненавидел их за то, что они убивали его товарищей. Но больше всего он ненавидел их за то, что и он, и его бойцы, и эти танкисты сами должны были убивать, стрелять, колоть, давить, делать то, что, по глубокому убеждению Валентина Иосифовича, было противно человеческой природе.
— Хватит глазеть, — холодным, лязгающим голосом, сказал комиссар. — Проверим соседний сарай. Ерофеев, Лисицын, с пулеметом в развалины, если кто появится из сада — бейте, наших там нет. Остальные — за мной. Приготовить гранаты.
Красноармейцы словно очнулись от кошмарного сна. Пулеметчики бросились устанавливать «Дегтярева» за полуобвалившейся стенкой, остальные, пригнувшись, побежали за Гольдбергом к точно такому же сараю, стоявшему в двадцати метрах от обрушенного. Подбежав к полуоткрытым воротам, Валентин Иосифович прижался к стене и достал из сумки вторую гранату. Внезапно кто-то оттолкнул его назад и, встав перед воротами, метнул внутрь одну за другой две «лимонки». Отскочив под прикрытие стены, боец спиной оттеснил Гольдберга от проема. Комиссар с удивлением обнаружил, что поперек батьки в пекло лезет тот самый молодой красноармеец, что от испуга застрелил сдававшегося немца. Он по-прежнему был бледен, но теперь вместо страха на молодом лице была жесткая сосредоточенность. Внутри грохнули взрывы, раздались вопли на чужом языке, и боец, вскинув карабин к плечу, ринулся внутрь.
— За мной! — крикнул Валентин Иосифович и бросился в ворота.
Теперь главное было не дать врагу выстрелить и не попасть под пули тех, кто ворвется в сарай вслед за ним. Комиссару хватило одного взгляда на то, что творится внутри, чтобы понять, что их атака достигла своей цели. Внутри, у проломов, проделанных в стенах, стояли две приземистые, с очень короткими стволами пушки и два пулемета на трехногих станках. Гранаты уничтожили расчет одной из пушек и ошеломили уцелевших немцев. Карабины артиллеристов были у них за спинами, но один, видимо, командир, вскинул автомат. На такой дистанции промахнуться было нельзя, и комиссар в отчаянии прицелился из нагана, понимая, что не успевает. Сбоку ударила очередь ППД, свалив трех немцев, в ответ затарахтело немецкое оружие, Гольдберг инстинктивно пригнулся, рядом всхлипнули. Комиссар вскинул «наган», выстрелил несколько раз и, естественно, промазал. Гитлеровцы наконец достали карабины и теперь судорожно щелкали затворами.
