Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

— Не ребенок я — меня успокаивать! — стоит Андрей на своем. — Этого не исправишь, а от смерти не уйдешь. Неспроста это нашло на меня. Сбудется, чую, что-то не сегодня-завтра. Смерть — она за каждым в плену по пятам ходит, и я для нее — не исключение. Стрясется со мной что, прошу тех, кто выживет, родных моих известить после войны, вспоминать обо мне добрым словом и помнить о пережитых муках и о всех нас, недоживших. Слов моих прежних не забывайте, мешайте фашистам всем, чем только можете, и мстите за нашу гибель им и таким вот выродкам, как Жилин. Мне в это верить надо — не так конец страшен будет!

— Да что это ты расхныкался сегодня? — пытается отогнать от него дурные предчувствия Полковник. — На всех тень наводишь! Уж если и ты в тоску и панику впал, так что же остальным остается? Глядя на тебя, только и держались.

Сигнал к построению обрывает наше горестное собеседование, и один за другим мы выползаем из своей конуры.

— Доведется ли сегодня вернуться с трассы? Неспокойно на душе, да и только! — роняет невзначай Андрей, покидая палатку.

Выходя в это утро за ворота, никто из нас не предполагал, что после ночного происшествия события приобретут такой огромный размах и приведут к подлинной трагедии.

После неоднократных и безуспешных попыток немцам удалось наладить курсирование мотовозов, и, экономя время, они развозят теперь нас по участкам в железных и деревянных коробках. Сопровождаемые Глухим, Шумахой и Черным унтером, мы достигаем бельгийского лагеря и рассаживаемся по ящикам. Слышится сигнал отправления, и мотовоз трогается с места. В пути мы настороженно оглядываемся на сопровождающих. Теперь они не бьют нас на работе, но по прошлым дням каждому из нас памятно, какие демоны скрыты в этих дегенератах пресловутой арийской крови. Кто знает, не вернутся ли они к прежним привычкам сегодня?

Эти дни команда трудится на разработке выемки. Дорога уперлась в холм, покрытый исполинскими елями и соснами, и дальше ей нет ходу. Мы пробиваем здесь ей путь, рассекая холм огромной щелью, по дну которой должна быть проложена линия. Нам предстоит расширить и углубить подошву. Перед выемкой полотно проходит по болоту. В него мы тачками свозим землю и камень. Столетние ели над откосами спиливаются нами и оттаскиваются в сторону, пни выкорчевываются. Огромные валуны мы извлекаем из грунта бомами[37], кирками и ломами, а наиболее крепкие из нас (работа, обычно поручаемая Жилину), задыхаясь от напряжения, крошат их кувалдой на части. Взрываются лишь самые мощные залегания породы, справиться с которыми мы бессильны. Шум над выемкой не стихает ни на минуту, людской крик, удары кувалды, визг пил и грохот взрывов разносятся по всей окрестности. Выемка — один из самых тяжелых участков на трассе. Верная половина из нас давно бы слегла на этих работах, не будь немцы в настоящее время другими. Их демонстративное безразличие к нам позволяет работать с прохладцей.

Через двадцать минут мы прибываем на место. Перед нами зияет щель в холме, подобная огромному могильному рву, в который немцы в некоторых лагерях сваливают трупы уничтоженных ими военнопленных. Она рассекает холм не по прямой, а полукругом. Таков профиль пути на этом участке. Закоченевшие от холода, мы разгружаемся из коробок и поспешно бросаемся к инструменту. Холод, один из злейших наших врагов, невольно принуждает нас к работе. Своим усердием на этот раз мы приводим в изумление даже немцев. Но радость их преждевременна. Едва успев согреть себя усиленными движениями, мы сразу же приостанавливаем работу и продолжаем шевелиться только для виду. Жилин сегодня неузнаваем. Он берется то за одно, то за другое, переходит с места на место и в конечном счете ни на чем не останавливается и ничего по существу не делает.

— Иван! — замечает это Глухой. — Вас махен ду? Варум нихт арбайт?[38]

Подведя Жилина к огромному валуну, выпирающему из земли, он вручает ему кирку, клин и кувалду и, сочтя свою обязанность выполненной, отходит от него. Сделав несколько ударов киркой, Козьма оглядывается на остальных и снова останавливается.

— Хочет нашему примеру следовать, — замечает Павло. — Прошибло все-таки, видать. Боится нас.

— Так и есть, куда как прошибло! — разочаровывает его Андрей. — Не знаешь ты его! Он еще покажет себя и свое продажное нутро! Бояться ему теперь тоже нечего. День-два — и полицаем станет, пальцем его тогда не тронешь. Вот задумал что-то — верно. Не простит он ночной обиды и уж такую свинью подложит, будь уверен, что только ахнешь.

Проходит около получаса, а Жилин и не думает приступать к окапыванию камня.

— Варум нихт арбайтен, Иван? — допытывается у Козьмы подошедший к нему Шумаха. — Ду хойте кранк![39]

Нам не слышно ответа Козьмы, но по его жалкому и удрученному виду нетрудно догадаться, что он силится предстать незаслуженно обиженным. Не может от нас укрыться и его неожиданный и неприметный жест в направлении Осокина. Следуя ему, Шумаха внимательно всматривается в сторону, указанную Козьмой, и лицо его багровеет.

— Не я буду, если Козьма не пожаловался на Осокина! — с уверенностью заявляет Полковник. — Продал-таки Жила Андрея! Съедят теперь парня.

Словно в подтверждение этого Шумаха подходит к Осокину. Он несколько минут внимательно следит за его работой и неожиданно спрашивает, грозя перед носом Андрея пальцем:

— Варум шлехт арбайтен, менш?[40]

Любой ответ в этом случае обычно приводил немцев ранее в неистовое бешенство, и, памятуя об этом, Осокин молчит, продолжая работать. К Шумахе присоединяется Глухой. Оба они некоторое время внимательно наблюдают за работой Осокина, а затем с ругательствами обрушиваются на него.

— Иван гут арбайтен, варум ду шлехт арбайтен? — ставят они в пример Козьму, с усердием принявшегося за окапывание камня. — Ду фауль?[41]

— Молчи, не ввязывайся! — будто бы обращаясь к другому, предупреждает Андрея Полковник. — Начнешь оправдываться, снова примутся бить на работе. Не знаешь ты, что ли, этих дьяволов? Только и ждут случая, чтобы приняться за старое и дать волю рукам.

Следуя его совету, Андрей упорно молчит и, выбиваясь из последних сил, усердно киркует землю. Мороз сковал ее, превратив в камень. Мерзлая, она с трудом поддается инструменту, и результаты усилий Осокина почти не заметны.

— Я, я! — наседают на него конвоиры. — Ду шлехт арбайтен! Ду фауль![42]

Они отходят от него, чтобы через несколько минут вернуться обратно в сопровождении Черного унтера. По отрывистым движениям Черного унтера, по тому, как у него бегают черные глаза, нетрудно догадаться, что он полон решимости проявить свои «способности», которые так хорошо нам известны.

— Дейн камрад прима арбайтен, — указывая на Козьму, яро взявшегося за работу, обрушивается он на свою жертву. — Варум ду шлехт арбайтен? Ду кранк? Найн, найн, ду нихт кранк, ду фауль! Ду агитирен меншен нихт арбайтен унд саботирен. Ду коммунист! Я, я, ду коммунист![43]

Стараясь отвести от себя убийственное в плену обвинение, Осокин все-таки пытается что-то возразить унтеру, но страшный удар кулаком валит его с ног. Придя в себя, Андрей делает попытку подняться на ноги, но второй удар снова опрокидывает его навзничь.

— Дир хойте нихт кальтен. Ду нихт арбайтен — дир хойте ес ист хайс![44] — зловеще хрипит над ним Черный и неожиданно оглушительно вопит. — Мантел раус![45]

Мы знаем, что это означает. К раздеванию в мороз конвоиры прибегают не столько для того, чтобы принудить работать лучше, сколько чаще всего для того, чтобы избавиться и сжить со свету каждого неугодного, кто навлек на себя их гнев, слепую злобу и лютую ненависть. Поднявшись, Осокин покорно стягивает шинель. Следя за его движениями, мы содрогаемся от жалости к товарищу и сознания, что раздетому ему предстоит пробыть неопределенное время на морозе, который с каждым часом все усиливается и крепчает. Черный не ограничивается этим. Он принуждает Осокина взять лом и молча указывает на землю. Андрей послушно выполняет и это его приказание и с неподдельным рвением принимается за работу. Наведя «порядок», немцы оставляют нас одних, взволнованных происшедшим. За несколько недель относительного покоя это — первый случай побоев, к которым они перестали было прибегать. Нет сомнения, что теперь они их снова возобновят.