Василе Преда - Поздняя осень (романы)
У Никулае будто появилась потребность извиниться, попросить разрешения остаться здесь: «Господа, пожалуйста, извините нас, знаете, и у меня есть дом где-то, правда, меньше — дом моего брата. Наш дом, родительский, унесла река. Ну ничего, и я построю себе дом, когда приду домой, наделаю крепкого, хорошо обожженного кирпича, мне поможет и Паулина, моя жена; она хорошая девушка, работящая и красивая, мы еще не поженились, но договорились о свадьбе; так что будет и у меня дом, а пока приютите нас, прошу вас, хотя бы на один вечер; мы разведем огонь, согреемся, видите, на улице настоящая зима…»
Констандин вернулся с охапкой дров, с шумом бросил их на пол. Он открыл дверцу терракотовой печурки с гладкими блестящими боками, достал из-за пояса штык и счистил им скопившуюся на решетке золу. Аккуратно сложил кучку сухих щепок поверх скомканной пустой пачки сигарет «Национале», поджег и повернулся к Никулае. В полумраке комнаты на его лице заиграли отсветы огня, и в глазах можно было прочитать неосознанное еще Никулае довольство. Но мысль о доме, о печке, о тепле захватила и его. Выполнив этот малозначащий сейчас ритуал разжигания огня, он превратился в того домашнего человека, который остался только в его воспоминаниях.
Никулае выложил из ранца две коробки консервов и поставил их к огню. Сам вытянулся на полу у печурки, время от времени поворачивая к огню банки то одной, то другой стороной, не отрывая глаз от пышащих жаром углей и подбрасывая в огонь поленья.
Комната начала прогреваться. Тепло и уют заставили на время забыть о войне. Никулае уже не в первый раз убеждался, что ничто не приносит такое успокоение, как огонь, он был для него словно живое существо, способное согреть и утешить. Все его тело охватила приятная дремота. Усталость металась по телу, будто болезнь, не зная, где угнездиться. Только она, усталость, которая проникла даже в кости, не уживалась с теплом. Да, она, усталость, тиранившая уже несколько лет его тело и мысли, не отпускавшая его никогда, не выносила тепла. Он будто ощущал всем своим существом, как усталость, недовольная, ворочается, словно потревоженный во время спячки зверь, как она пытается покинуть его, медленно истекая через кончики пальцев рук и ног.
Вдруг сержант Констандин резко вскочил на ноги и прислушался. Поднялся и Никулае, спрашивая, скорее, взглядом:
— Что такое, Констандин?
— Не знаю, — шепотом ответил тот. — Мне послышался какой-то шум. Где-то скрипнула дверь… Знаешь, здесь кто-то есть…
Они открыли двери в другие помещения. Лишь одна комната оказалась запертой, а следы растаявшего снега у порога говорили о том, что кто-то недавно входил в нее. Никулае подергал дверь за ручку, но она не поддавалась. Констандин хлопнул его по плечу и подал знак отойти в сторону.
— Откройте! — крикнул он по-венгерски. — Не бойтесь, мы вам ничего не сделаем!
Тишина. Из-за двери донеслось только хныканье испуганного ребенка. Констандин отошел на несколько шагов от двери, потом разбежался и ударил в дверь плечом. Запор заскрежетал, дверь резко распахнулась и ударилась о стену. В комнате с низким потолком было холодно, воздух был затхлый. В полумраке сержанты различили силуэты нескольких сбившихся в кучу женщин. Они стояли, оцепенев, с детьми на руках, завернувшись в платки и мужскую одежду. Их руки застыли у рта, будто хотели сдержать готовый вырваться крик.
Никулае, вступив в комнату с пистолетом в руках, смутился. Эти застывшие с детьми на руках женщины парализовали его. Пристыженный, он сунул пистолет в кобуру.
— Мы вам ничего плохого не сделаем! — повторил Констандин, подходя к женщинам. — Выходите отсюда, здесь вы замерзнете!
Первой осмелилась двинуться с места пожилая женщина, потянув за собой черноволосого мальчишку лет шести. За ней по очереди последовали и остальные. Всего там было пять женщин и трое детей. Никулае попытался протянуть руку, чтобы погладить по голове одну из девчонок. Та вскрикнула и спряталась в подоле цветастой юбки женщины, державшей ее за руку. То была или ее мать, или родственница.
Они проводили женщин в комнату, где развели огонь. Терракотовая печурка нагревалась медленно, но все же здесь было теплее. Женщины, все еще напуганные, сбились в углу, прижимая к себе детей.
— Мы ни в чем не виноваты, — сказала самая молодая из женщин, с отчаянием посмотрев на Никулае.
Никулае не знал языка, но понимал, о чем могла идти речь. Он подумал, что эти люди больше боятся его, чем Констандина, который говорил на их языке. Он подал им знак садиться, а сам нагнулся над ранцем и извлек оттуда пригоршню колотого сахара, потом протянул руку к мальчику, прилипшему к пожилой женщине. Ребенок был столь же напуган, как и голоден. Об этом красноречиво говорил его взгляд; он смотрел то на неподвижное лицо женщины, то на протянутую руку сержанта с сахаром. В конце концов мальчик осмелился, потянулся и взял кусочек сахара, потом, застыдившись, посмотрел снова вверх, прося разрешения у своей защитницы. Ребенок стеснялся, но страх на его лице начал таять, как упавшая на ресницы снежинка. Он раньше всех понял ситуацию, ведь иногда дети благодаря своей интуиции быстрее схватывают суть событий, чем взрослые. Наконец женщина улыбнулась. Констандин рассмеялся и сказал еще несколько слов по-венгерски. Лед тронулся. Другие дети тоже взяли сахар из протянутой руки сержанта.
Потом Никулае открыл штыком две банки консервов, которые стали горячими от огня, достал буханку хлеба и разломил ее на куски. Все это разложил на фронтовой газете, постелив ее на стул. Помещение быстро наполнилось запахом фасоли с мясом.
Мальчик первым приблизился к стулу и взял кусок хлеба. Страха у него больше не было. Остался один только голод. Подошла к стулу и девочка. Констандин порылся в вещмешке, извлек оттуда ложку и протянул ее самой молодой женщине.
Все подошли поближе к печке. Женщина, получившая ложку, стала на колени возле стула и начала по очереди кормить детей, которые все еще держали в одной руке хлеб, в другой кусочек сахара. Никулае взял с вешалки шинель и накинул ее себе на плечи, поднял с пола вещмешок и выложил на стул еще две банки консервов. Констандин тоже оделся и подошел к двери. Здесь они чувствовали себя лишними. Поеживаясь и понимающе посматривая друг на друга, они вышли в холл. На пороге Никулае остановился на секунду и бросил взгляд на суетившихся вокруг печурки женщин и детей, потом на мужчину, властно смотревшего с портрета на стене.
Вышли во двор. Холод усилился. Ветер подхватывал с земли и разметывал тонкий слой снега. С гор доносилось эхо далеких взрывов.
* * *К кофе они тоже привыкли на войне. До фронта Никулае никогда и не пробовал его, а Думитру пил всего лишь несколько раз. Теперь кофе стал для них потребностью.
Лейтенант сидел с большой щербатой кружкой кофе в руке. Он курил и думал о доме. Сержанта он встретил безмолвно, ответив на приветствие лишь коротким жестом. Никулае взял у него из рук кружку и дважды отхлебнул горячий черный напиток.
— Что тебе пишет Паулина? — через некоторое время тихо спросил Думитру.
— Все хорошо: Что она должна написать?.. А почему ты спрашиваешь?
Думитру уставился взглядом в широкую кружку. Он был подавлен, его мучили какие-то невеселые мысли. На столике у окна лежало несколько кусочков колбасы, которую ему принес Ион. Было видно, что Думитру до них даже не дотронулся. «Не заболел ли он? — с тревогой подумал сержант. — Уж не напал ли на него снова синусит, эта противная болезнь, которая, — Никулае хорошо знал это — иногда не давала Думитру заснуть». «Никулае, — говорил он во время очередного приступа, — у меня такое чувство, будто мне вбили гвоздь в лоб, понимаешь? Потри здесь, между бровей, и виски посильней, еще, еще, я потерплю…» Но нет, дело было не в болезни. Лицо Думитру не выражало физических страданий. Скорее, его мучили какие-то сомнения.
— Пройдет, Митикэ!
— Анна забеременела, Нику. Вот в чем дело. Она мне написала, я думал, что и ты узнал об этом из письма Паулииы.
— И ты не рад? — с удивлением спросил Никулае, переведя взгляд на маленькое запотевшее окно, будто за ним, в далекой дали, он различил знакомые образы. Лицо его погрустнело. Он не понимал Думитру и чувствовал себя почти несчастным оттого, что с его Паулиной не случилось то же.
— Да нет, я рад…
В комнату шумно вошел Ион. Его щеки раскраснелись от холода и ветра. Раньше времени состарившееся, с хитрым выражением, его лицо расплылось в улыбке. В одной руке он держал два небольших алюминиевых бидона и демонстрировал их как свой трофей.
— Вино, господин лейтенант, винцо что надо! Белое и красное. Какого хотите? Попробуйте, господин сержант!
Лейтенант отхлебнул из одного бидона, затем протянул его Никулае. По их лицам было видно, что вино действительно было хорошее.
