Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.
Соня промолчала. Возразить было нечего. Ее однокурсник Димка Шерстобитов действительно был бескорыстным энтузиастом, был красив и правдив, уже более двух лет добивался взаимности…
Ее молчание не охладило тетю, она продолжала наступать:
— Хорошо. Об избраннике своем ты разговаривать не желаешь. Пусть будет так. А о матери ты подумала? Куда ты повезешь ее, где вы будете жить? В палатке? Ведь здесь за ней ухаживать будет некому. А прислугу содержать нам не по карману.
— Не беспокойтесь. Мама будет устроена, — убежденно сказала Соня. — Это наша с Петей забота.
— С Петей… — Тетя замахала руками. — Глупая-преглупая девчонка! Что ты знаешь о своем Пете? Все они хороши, пока в женихах ходят. Не знаю, как он там… В крайнем случае ему нужна только ты одна. Да, да. Одна! Зачем ему нахлебница-теща? Да еще больная… К тому же я на сто процентов уверена, что вы с ним о матери и словом не обмолвились. Ну скажи, обмолвились? Он знает, что ты привезешь с собой больную мать?
Соня растерялась. Вопрос был неожиданным. Все ее ясные и простые планы смешались, рассыпались разом. О матери у них с Петром речи действительно не было. Совместный отъезд на Урал всегда представлялся Соне само собой разумеющимся.
— Не говорили, — призналась она. — Но это ничего не значит. Петя не такой человек… Вы не знаете, какой Петя…
— И знать не хочу! — гневно закричала тетя и сжала в кулак тонкую руку. — Знаем мы этих женишков. Ты вон ее спроси. Спроси, как твой папаша ее с матерью встретил!
Соня резко обернулась, и сердце ее облилось кровью. В дверях смежной комнаты, привалившись к косяку, стояла мать. Лицо ее было мертвенно-бледным, правая щека дергалась. Соня поняла: она все слышала.
— Мама!
Но было поздно. Ноги матери подломились, она рухнула на пол.
Провожая мать к карете «скорой помощи», Соня держалась за край носилок и безутешно рыдала:
— Не надо, мамочка. Не расстраивайся. Не хочешь — никуда я не поеду. Не хочешь — никакой свадьбы не будет…
А вечером она впервые услышала печальную историю о том, как ее отец отказался принять к себе жену и семилетнюю дочь только из-за того, что с ними приехала в Москву и теща. Шел второй год гражданской войны, Москва бедствовала, и несчастные женщины оказались в чужом холодном, голодном городе без крова и пищи. Пути назад тоже не было — в родном Архангельске властвовали англичане и белогвардейцы. От голодной смерти спасла их случайно встретившаяся землячка.
Ничего этого Соня не помнила. Отец, так жестоко обошедшийся с семьей, как ни выкручивался, как ни старался пережить лихую годину (он работал на железной дороге и кормился за счет мешочников), так и не уцелел — скосил его той же зимой брюшной тиф. А еще через год не стало бабушки. Что и помнила Соня, так это протяжную, бесконечную колыбельную песню да грубые костистые руки, бережно кутавшие ее в тряпье лютыми, морозными ночами…
На следующий день Соня села за письмо. Это письмо так и не было никогда закончено, не было отправлено. Она не нашла нужных слов. Все в их отношениях с Петром было настолько чистым, лишенным всякого практицизма, расчетливости, что вторжение каких-то других, более низменных, земных мотивов казалось ей кощунственным. В их отношениях с Петром всегда незримо присутствовало равенство, никто никого ничем не обременял. Это бескорыстие было основой их близости. А теперь Соня должна была о чем-то просить, что-то навязывать Петру…
Как раз в то время в Москве появился бывший комсорг института Валька Муромцев. Он приехал из Хибиногорска с откровенной целью: навербовать как можно больше молодых геологов в геологоразведочные организации Кольского полуострова. Соня когда-то была дружна с ним и теперь поделилась своими горестями.
— В палатке больной женщине не житье. Факт. Слушай, Шевелева, езжай к нам. Не пожалеешь! — Валька Муромцев не признавал обходных путей — сразу брал быка за рога. — Насчет романтики и государственной необходимости я тебе распевать не обещаю. Но квартиру дадим. Тебя с мамашей жильем обеспечим. И больница у нас есть, и врачи дельные… Так что думай. Глядишь — и женишок твой, когда за тобой пожалует, у нас останется…
Соня колебалась. Сама мысль о разрыве с Селивестровым была для нее настолько неприемлемой, что она промучилась не одну ночь, пока приняла решение.
И все-таки сделала еще одну попытку. Когда мать вернулась из больницы, попробовала поговорить с ней. Дело кончилось очередным вызовом «неотложки».
— О, господи! — заплакала мать. — И за что на нас такое наказание! И чего хорошего ты в нем нашла? Сама сраму не боишься, так хоть меня-то не срами. Где это видано, чтобы девушка сама в жены набивалась! Поедем к Муромцеву. Ничего, что тундра. Зато квартиру дадут, зато товарищей твоих там много… Вон и Димка там. Все свои люди!
— Мама! — Как ни трудно было Соне, она решилась сказать: — Мама, я люблю его. Никто, кроме Пети, не нужен мне. Я так люблю его, так люблю…
Но эти слова возымели обратное действие.
— Вижу, что дороже родной матери он тебе, — всхлипнула мать. — На кого променяла… Езжай. Бог с тобой. А я не поеду. Нету на то моего согласия! Здесь помирать буду…
— Мама, зачем ты так?
— Доченька! — Мать охватила шею Сони исхудавшими руками. — Поедем на Север. Христом богом прошу! Никуда он не денется. Уж коли судьба, уж коли любит он тебя — приедет. Сам приедет, коли нужна ему… — Правая сторона лица ее искривилась, щека задергалась, она бессильно упала на подушки — начался очередной приступ.
— Мама, успокойся! Мама, не надо! — взмолилась Соня, падая на колени. — Будь по-твоему, поедем в Хибиногорск.
Это был компромисс. Соня втайне надеялась, что все образуется, что Петр приедет за ними и увезет их с матерью к себе. Напрасно надеялась, напрасно обманывала себя. Едва тронулся поезд, она поняла: назад возврата не будет. Изменить себе наполовину нельзя. Предаешь или все, или ничего.
— Не волнуйся, Софья! — кричала тетя вслед уплывающему вагону. — Если твой Селивестров напишет или приедет, я тебе сообщу.
У Сони не поднялась рука для прощального взмаха, силы покинули ее: она знала, что сообщать тете будет нечего.
А потом поплыли годы, похожие один на другой. Работа, работа, работа… Грех жаловаться, работа интересная, нужная и нелегкая. Она целиком заполняла Сонину жизнь, помогала не замечать личное одиночество, скрашивала эти годы тайного ожидания. Как ни странно, она все-таки чего-то ждала от Петра, хотя понимала, что ожидает напрасно. В конце концов боязнь одиночества победила…
Все это время Димка был рядом — работал в той же экспедиции. Получив однажды решительный отказ, он больше не приставал с ухаживаниями — просто появлялся в квартире Шевелевых как старинный приятель, и не больше. Зато сколько шума и суеты вносило всякое его редкое появление! Димка не умел предаваться печали, не умел долго сидеть на одном месте — поболтав немного, он брался колоть дрова, подшивать валенки, замазывать щели в печи; не находилось дел по хозяйству — объявлял, что хочет пельменей, и принимался крутить мясорубку. И все это вперемешку с анекдотами, побасенками, бескорыстно-хвастливыми рассказами о своих изобретениях и новшествах, примененных на откачках (он работал помощником прораба). Эти шумные визиты кончались веселым прощанием, после чего хозяйки — из песни слова не выкинешь! — с облегчением вздыхали и ложились отдыхать. Все-таки они очень привыкли к домашней тишине, и всякое долгое нарушение ее выбивало их из колеи.
Это случилось вьюжной полярной ночью. Загорелось общежитие геологов. Как это часто бывает, не все сразу бросились тушить пламя. Кто растерялся, кто испугался, а кто в первую очередь кинулся спасать свое личное имущество. Борьба с огнем была недолгой и бесполезной. Стихия победила. Барак сгорел дотла.
Продрогшая на пожаре Соня только-только легла спать, как в окно нерешительно постучали.
Это был Димка, в обледенелом полушубке, без шапки, густые рыжие волосы покрыты сверкающей коркой. Прикрыв за собой дверь, гулко стукнув пудовыми валенками, он привалился к косяку и по-незнакомому беспомощно улыбнулся.
— Негде в конторе. Все занято. Некуда мне. Вот я и…
У Сони что-то сжалось в груди от внезапной острой жалости: она уже знала, что Димка из числа тех, кто первым бросился в огонь, у кого сгорели все вещи, до последней авторучки…
— Вот я и… — Димка еще раз жалко улыбнулся и, расценив молчание Сони по-своему, отстранился от косяка, захрустел полушубком. Он взялся за дверную ручку. — Вот я и… зашел… Не случилось ли и у вас чего… Раз все в порядке, я уж пойду…
— Ты что? — Неизведанная доселе могучая потребность ласкать и опекать бросила Соню к Димке. — Ты что? Ну-ка раздевайся! — И скомандовала поднявшейся матери: — Мама, растапливай печь!
