Михаил Аношкин - Трудный переход
Война неожиданно вторглась в эту извечно мирную жизнь природы и сопровождала ее уже три года. И по всему чувствовалось: война выходила на финишную прямую. В дымных далях уже проглядывался ее конец.
Андреев прислушивался ко всем звукам и шорохам. За стенами клуни течет ночная военная жизнь. Бойцы Черепенникова работают сейчас на переправе. И каждый разрыв снаряда заставляет Григория настораживаться — может, пущен он по парому?
Да, Ишакин устал. Что ж, все эти годы они живут на износ. Но Ишакин среди других духовно хлипче. Когда обстановка до предела взвинчивает нервы, они первыми, как правило, сдают у него. Раньше для Григория чисто теоретически звучало положение о том, что в человека духовная крепость закладывается с малых лет. Трудно быть крепким тому, кому приходится, как говорит Курнышев, перестраиваться на марше. Такой вот крепости Ишакину в молодости не заложили. Он пришел на войну порченым человеком. Война испытывает его огнем и кровью, он очищается от многих пороков, но твердости ему все же не хватает. В обстоятельствах исключительных трудно скрыть от посторонних саморазоблачение. Тот, кто не выдерживает этого саморазоблачения, либо падает, либо бежит по ту сторону огня и там падает окончательно и до дна. Тот, кто выдерживает, вылечивается от своих душевных недугов и становится таким, как все, — честным до конца.
Ишакин срывался иногда то крупно, то мелко, но никогда не падал. За последнее время он стал заметно крепче. И конечно, знакомство с Марией, вспыхнувшая вдруг привязанность к ней помогли ему немало. Сегодня первым заговорил об усталости, хотя устали все. Но другие умеют скрывать свои слабости.
Григорий, откровенно говоря, привязался за эти годы к Ишакину. Случись что-нибудь с ним, трудно бы он переживал это. В Брянских лесах стряслась история с козой. В отряде было голодно, и Ишакин, находясь на задании, забрал на дороге у старухи козу, чтобы подкрепить себя и товарищей свежим мясом. Григорий тогда рассердился и сказал себе, что вычеркнет бойца из списка своих друзей. Но он не мог долго на него сердиться. Тем более что сам Ишакин больно переживал случившееся. Та история, в общем-то, пошла ему на пользу. Если взять бойцов его взвода, каждого в отдельности, то, пожалуй, Григорий ни с одним так много не возился, как с Ишакиным. И не зря. Мишка Качанов, когда Василий выкидывал очередной фортель, говаривал:
— Эх, друг Василий, сколько в тебе шелухи, ну, прямо, трудно до рационального зерна добраться. Скажи спасибо сержанту — терпеливый он у нас и добрый. Другой на его месте давно бы тебя куда-нибудь сплавил, а наш с тобой нянчится, все человеком норовит сделать.
Не спится Андрееву. Рядом не спит и сам Ишакин, не знает, что лейтенант думает о нем. Он хоть и не ворочается, но слышит, как вздыхает Андреев. Раньше над ними обоими подшучивали: мол, Ишакин да сержант самые заядлые любители поспать, по-ишакински выражаясь, — не дураки подавить ухо.
Но то было. Теперь оба так безмятежно спать в любой обстановке, как это делали раньше, уже не могли.
Ишакин придвинулся поближе к лейтенанту и прошептал:
— Товарищ командир!
— Чего тебе?
— На меня не серчай. Неладное я давеча вякнул.
— Неладное — это одно, и не главное. Ты при бойцах сказал — вот что плохо. И настроение им подмочил, оно и без того не очень веселое.
— Каюсь, лейтенант.
— Ладно, ладно, давай спать.
— А я сегодня видел кого-то!
— Кого? — лениво спросил Андреев, досадуя на то, что Ишакин отвлек его от воспоминаний..
— Помнишь, в отряде Давыдова была радистка, красавица писаная?
— Ну!
— Так ее.
— Где же ты ее видел?
— У дамбы. Ты уходил капитана искать, а она мимо с каким-то лейтенантом прошла, любезничали — спасу нет. Вот, думаю, шугануть бы их снарядом.
— Чего так зло?
— Она и с нашим Михаилом, помнишь, так-то любезничала.
— Не обознался?
— Из тысячи узнаю. У нее такие же звездочки, как у тебя, — выходит, тоже лейтенант. И орден боевого Красного Знамени.
Григорий вспомнил. Вчера, когда доставили на тот берег первую лодку с боеприпасами, его узнал один боец — рыжий. Сказал, что многие из брянских партизан в этой дивизии. И Ваня Марков здесь. И Старик тоже, вернее, подполковник Игонин. Все правильно. Где же быть Анюте, если она была влюблена в Петра Игонина? Вот и кочует с ним по дорогам войны.
Тогда, в Орле, Анюта вручила Григорию адрес Игонина. Андреев написал ему. Петро ответил. Он сообщал, что заканчивает лечение в госпитале и собирается на фронт. Обменялись они еще парой писем, и на этом переписка оборвалась. Собственно, писать друг другу было нечего. Не находилось общих интересов, а скитания в Беловежской пуще уже покрылись романтической дымкой, и их попросту не хотелось тревожить.
Значит, Петро где-то рядом, может, в яблоневом саду. Горячего желания бежать и разыскивать его у Григория не было. Разные у них дороги, по-разному сложилась военная судьба. Что ж, как говорится, каждому свое. Посмотреть на Петьку, конечно, не мешало бы, наверно, важным стал — подполковник. Да, старой жизни не воротишь. И даже странные сомнения возникли у Григория — была ли она, эта дружба? Может, приснилась только? У Чехова есть рассказ, Григории забыл, как он называется, но суть там такова. У бедной крестьянки сын выбился в люди — стал архимандритом, что ли. Она к нему ездила, дивилась, что таким стал ее сын. А тот вдруг умер. И потом, когда крестьянка рассказывала, какой у нее был сын, ей не верили. Постепенно и она сама стала сомневаться: а может, и вправду не было у нее сына?
Ишакин принялся еще что-то нашептывать, но Григорий прервал его:
— Знаешь, попробуем все же вздремнуть.
Очень поздно вернулся Курнышев, с ним Воловик. Андреев слышал, как они устраивались на ночлег. Воловик горячим неразборчивым шепотом что-то выговаривал капитану. Одно лишь явственно донеслось до Григория:
— Вечно у вас так, товарищ капитан.
Курнышев устало заметил:
— И ворчишь, и ворчишь на меня, как старая карга. Бойцов разбудишь, а им работать завтра.
Воловик был в своем репертуаре.
Капитан шумно повернулся, шурша соломой, и все стихло. Уснул и Андреев.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Подъем был опять чуть свет. Григорий только успел забыться, как надо было уже вставать. Сбросил сонливость, пружинисто вскочил на ноги и выбежал из клуни.
Солнце едва поднималось. Розово зажгло верхушки деревьев. В лесу было еще сыро и сумеречно. Над рекой плыли клочья молочного тумана. Деревня на той стороне все еще горела, хотя, казалось, там и гореть-то уже нечему было. Сизый дым пожара смешивался с туманом.
Тишина. Григорий поставил свой паром под погрузку на старом месте; метрах в ста — ста пятидесяти от островка.
Сразу же на паром вскарабкалась машина. Солдаты закатили прицеп-кухню, в топке которой весело потрескивал огонь, а из трубы курился сизый дымок.
Проделали первый рейс. Когда встали под новую погрузку, кругом вдруг задрожало. Ишакин испуганно пригнулся, вобрав голову в плечи. Файзуллин смотрел на небо. Григорий тоже поднял голову. Летели огненные стрелы. Это снова били «катюши».
Никто не работал, все наблюдали за необыкновенным зрелищем. Андреев вдруг вспомнил рассказ одной крестьянки, как она впервые видела стрельбу «катюш».
— В хате я сидела, батюшки мои. А тут как учнет грохотать, как учнет, а под самыми окнами, батюшки мои, огненные мечи полощут, да страшно так. Освятила я себя крестным знамением да на пол легла. Ну, думаю, конец света настал, архангел Гавриил на землю спустился.
Солдаты обычно говорили, услышав скрежет гвардейских минометов:
— «Катюша» играет!
Туго приходилось фашистам, когда начинала «играть «катюша». Ишакин хлопнул себя по колену и сказал:
— Не позавидуешь фрицам, нет, не позавидуешь!
И на душе стало веселее. От яблоневого сада по дороге к переправе устремилась колонна странных машин — они были неуклюжие, чем-то напоминали лодки, только на колесах, сухопутные.
Это были машины-амфибии. Они катились к речке на небольшой скорости, штук десять, и в каждой — не менее отделения автоматчиков.
Появился Курнышев. Поздоровавшись, встал рядом и спросил для порядка:
— Как дела?
— Нормально, товарищ капитан, — ответил Григорий, с любопытством присматриваясь к приближающимся амфибиям. — Сегодня с утра нас удивляют: сначала «катюши», теперь вот амфибии.
— Расширяют плацдарм, — сказал Курнышев. — На левом фланге, за деревней, наши продвинулись далеко вглубь, а здесь, прямо, противник цепляется за увал.
Головная машина-амфибия с рифлеными боками спустилась к реке и осторожно, будто кряква грудью, сунулась передними колесами в воду, вроде бы замерла на минуту. И вдруг смело легла на воду и свободно поплыла, оставляя за собой белый бурунчик. За ней легла на воду вторая, и так они выстроились друг за другом гуськом. Неожиданно одна из машин, не доходя до воды, выскочила из цепочки и, приблизившись к парому, остановилась. Через борт ловко перевалился коренастый подполковник и подбежал к Андрееву.
