Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Но возвращаюсь к 1924 году, когда кроме вышеуказанных обстоятельств к экономической самостоятельности нас стал склонять и первый земельный раздел на Кубани, благодаря которому наша семья, состоящая из шести человек, получила в постоянное пользование четырнадцать десятин чернозема. Выделяли две с половиной десятины на едока. Документы оформлял станичный совет, впрочем не забывавший аккуратно присылать нам квитанции об уплате разнообразных налогов — мать относила на базар скромные плоды нашего домашнего хозяйства — яйца, ряженку, топленое молоко, которые очень бы кстати пришлись пятерым детям погибшего красноармейца. Но налоговый пресс уже тогда завинчивался с исключительной беспощадностью. Говорят, не дай Бог из Ивана сделать пана. Тяжела она, власть безжалостного быдла, не имевшая снисхождения к себе подобным. Тяжело было в дураках у дураков, а в холуях у холуев. Как-то мы разбогатели: скопили рублей двадцать. Мать, вдова погибшего за советскую власть красноармейца, совсем уже было собравшаяся купить мне какую-то обувку, чтобы не сидеть зимой в хате босиком, а сестричке Ольге платьице, бодро выглядывала через маленькие окна, покрытые наледью, на божий свет. Но как раз явились финансовые инспектора и, сообщив, что мы не уплатили налог, принялись осматривать имущество, оставшееся после дедова грабежа и советуясь: забрать ли швейную машинку, или разломать сарай, а то пустить на слом амбар, оставшийся от отца. Отец погиб за советскую власть, а люди, чаще всего отсидевшиеся, безжалостно грабили его детей-сирот от имени этой власти. Увы, на десятилетия такой подход, граничащий с садизмом, стал одним из главных принципов работы нашей государственной машины.
Радуясь земле, которой нас наделили, мы все-таки думали, что сбылась вековая мечта предков — мы получили землю и сумеем на ней добыть себе свободу. Откуда нам было знать еврейский анекдот, когда Фима говорит Абраму, что ему хочется снова поехать в Париж, а Абрам интересуется — разве Фима был в Париже? Нет, не был, говорит Фима, но уже не раз хотел туда поехать. Тем более, что вся наша земля сразу же попала в пользование деда. За это он нам вспахивал, засевал и косил три десятины, уплачивая налог за всю землю. Так что наше сельскохозяйственное сотрудничество продолжалось. Разные отношения были у меня с дядьками. Если Григорий, с которым мы спали вместе в балагане и не раз советовались, стоит ли ему бежать километров за семь через лиман к какой-то девушке доброго покладистого характера или лучше выспаться, чтобы днем не упасть под ножи косилки, был, практически, другом, то с Иваном отношения были уже чуть более прохладными, а Павел относился к «нахлебникам» с откровенной враждебностью. Он был самым грамотным в семье — окончил шесть классов. Потому он постоянно работал техническим секретарем Приморско-Ахтарского районного исполнительного комитета депутатов трудящихся. Конечно, эта должность побуждала его еще выше задирать нос и с еще большим пренебрежением относиться к нашей семье. А наш дядя, Владимир Яковлевич, самый старший из сводных братьев моего отца, был небольшого роста, круглолицый, почти всегда постриженный под равномерный ежик, человек тихий и спокойный. Участник Первой мировой и гражданской войн — полковой писарь 53-й Блюхеровской дивизии, он участвовал в сражениях, ставших поворотными пунктами Гражданской войны: под Иркутском и Каховкой. Прирожденный финансист, человек пунктуальный, внимательный и аккуратный, он тридцать шесть лет проработал главбухом Приморско-Ахтарского РАЙФО — с перерывом на Великую Отечественную войну, которую прошел начфином полка.
Сотрудничество с семьей деда было выгодно нам и тем, что мы на весь год запасались продуктами питания: варили, квасили и солили арбузы, заготавливали из них и арбузный мед — бекмес (название видимо осталось еще с периода владычества в Ахтарях турок), заменявший нам сахар и изготавливавшийся из сока самых отборных арбузов, набравших великолепную сахаристость на кубанском солнышке, огурцы, дыни, фасоль и горох, кукурузу и семечки подсолнуха. Словом, голод нам уже не грозил. На участках, которые оставались после бахчи — их засевал для нас дед, мы собирали по 300–350 пудов зерна с полутора десятин земли.
Но, конечно, росли бурьяном — без всякого обучения и образования. Дядька Григорий Сафьян, частенько проходивший мимо нашего дома на берег Ахтарского залива, проветриться после приема одурманивающего количества пищи, чтобы потом вернуться к чаепитию, а вечером — к приему перекупщиков золота и серебра, а также всякого рода спекулянтов, все время ожидавший конца советской власти и начала эры свободной торговли, вместо помощи в основном упрекал нас в разных грехах. В частности, меня, комсомольца с 1927 года, что перестал ходить в церковь и связался с голодранцами, которых ожидает скорый крах. Так что персонажи Ильфа и Петрова отнюдь не вымышлены талантливыми авторами. Как известно, в жизни нужно к кому-то клониться. Я начал все заметнее клониться к, казалось, волшебному слову и понятию «организация» — комсомолу, профсоюзу и конечно к ВКП(б). Сама действительность и место, где оказалась наша семья, склоняли к далеко идущим выводам и толкали к озлобленным.
Чего, например, стоила произошедшая на наших глазах история, органично увязавшая военный коммунизм с самым настоящим рабовладением. В 1922 году жена нашего дядьки Григория Сафьяна Феня тяжело заболела по женской части, и дядька отправил ее лечиться в Краснодар, а сам подобно турецкому бею отправился подбирать себе женщину на своеобразный невольничий рынок, который состоял тогда из многих сотен голодающих женщин, которых пароходами привозили из Мариуполя и Таганрога в Ахтарский порт. Официальным прикрытием этого гаремного рабовладения была должность домработницы. Придирчиво осмотрев около полутысячи женщин, Сафьян выбрал по вкусу. Ольга Ивановна была женщина лет двадцати пяти, грамотная и образованная, жена офицера белой армии, ушедшего с Врангелем. Кроме того, она была хороша собой. И скоро они с моим дядькой Григорием Сафьяном, видным мужчиной сорока восьми лет, неплохо отладили «передовой вопрос». Шила в мешке не утаишь, и вернувшаяся после излечения Феня подняла скандал и выпроводила Ольгу из дома. Дядька Сафьян, проявив несвойственные ему джентльменские качества, устроил ее на постой в нашей семье, забрав для этого отдельную комнату. Дядька нередко навещал вечером свою подругу, оставаясь у нас до утра. Я еще удивлялся и не мог постичь своим детским разумом, как такая хрупкая и красивая женщина могла иметь что-то общее с таким налитым жиром чудовищем, как мой дядька.
Видимо много пришлось испытать этим женщинам, еще недавно женам молодых красавцев-офицеров, возможно, тех самых, которые уходили мимо нашего табора в изгнание по пыльной степной дороге. Ко многому приучила их жизнь для того чтобы выживать, как и весь наш народ впрочем. Я говорю о женщинах, потому что была еще одна очень красивая беженка, тоже, судя по всему, жена белого офицера, Нюра. Моя мать еще вздыхала, что обязательно женила бы Ваньку на Нюре, будь он постарше. Нюра работала домработницей в доме сестры моей матери Марии Ставрун, и дядя Костя, ее муж, тот самый, который сильно простудился, когда нес гроб с телом моего отца на кладбище, недолго думая, последовал примеру дядьки Сафьяна.
Тетя Феня, увидев, что интрига продолжается, решила действовать по-ленински — выбрать самое слабое звено в этой амурной цепи. Этим звеном, конечно же, оказалась моя бедная мать. Ее, конечно, проще всего было сделать главной виновницей разлада семейной жизни. Надо сказать, что мать чувствовала надвигающуюся грозу и не раз просила брата убрать любовницу в другое место, но тот ничего и слушать не хотел. Таким образом моя мать и попала под процедуру общественного воздействия, которую в Ахтарях называли «выбатьковать» — бывало, что во время нее еще показывали голую задницу. Тетка Фенька выбрала базарный день помноголюднее и, выследив мою мать среди базарной толчеи, сразу перешла к делу: стала орать истошным голосом, обвиняя мать в сводничестве, разладе ее семейной жизни и прочих грехах. Ахтарцы, привычные к такому обороту событий и соскучившиеся по зрелищам, сразу образовали круг, не выпуская из него участников спектакля. Мать пыталась как-то оправдываться, но совсем упала духом, когда увидела совершенно спокойно стоящего в кругу и не без любопытства наблюдающего за происходящим, главного виновника торжества, родного братца Гришу, гревшего свои телеса под ласковыми лучами ахтарского майского солнышка 1922 года. С большим трудом мать выбралась из толпы и плача ушла с базара. Дома она долго пеняла себе на слабость характера и жаловалась на предательское поведение брата. Конечно же, наша квартирантка Ольга срочно уехала в Мариуполь, прервав таким образом бурную амурную карьеру дядьки. Думаю, она уезжала не без удовольствия, тем более, что к этому времени голод свирепствовал несколько меньше. Вскоре вслед за ней подалась и Нюра, за которую взялась, уличив в сманивании мужа, наша тетка Мария Ставрун.
