Эмманюэль Роблес - Однажды весной в Италии
— Смогу ли я с вами встретиться?
— Я позвоню вам. Вы придете сюда же.
— Благодарю.
— Разумеется, я рассчитываю на вашу сдержанность.
— Да, конечно. Можете не сомневаться.
Он поклонился, любезно проводил ее по коридору до лестницы. Спускаясь, Мари почувствовала уверенность, что Рителли не подведет, и ее волнение стало проходить. В вестибюле после обычного контроля она улыбнулась часовому, который тут же отпустил ей сальный комплимент.
Первые ночи, которые Сент-Роз провел в новой квартире, были тревожными из-за воздушных налетов, но в подвал он не спускался, опасаясь ненужных встреч, хотя привратник сразу же объяснил ему, как пройти туда по черной лестнице. Снятая Сандрой меблированная квартира была бы довольно обычной, если бы не большая кровать с балдахином из розового атласа и стегаными шелковыми валиками — этакое огромное, безвкусное ложе, занимавшее почти всю комнату и наводившее на мысль о распутстве, для которого оно предназначалось. Стены квартиры украшали несколько картин на фривольные сюжеты, но внимание Сент-Роза привлекла лишь одна из них — «Венера», оригинал которой хранился на вилле Боргезе. Лицо Венеры волновало его больше, чем тело — хоть и «жаркое» и пышное, — потому что напоминало лицо Мари.
В результате бомбежек имелись большие жертвы в южных и восточных кварталах города, и газеты об этом упоминали, поносили летчиков-террористов, но в то же время уделяли на своих страницах много места и недавнему извержению Везувия, уничтожившему ряд деревень в окрестностях Неаполя.
Сандра два раза привозила Сент-Розу продукты и уходила домой только перед самым затемнением. Она вела себя иначе, чем прежде, но он не задавался вопросом о подлинных причинах этой перемены. Он приписывал ее тому, что палаццо находилось далеко и здесь не было той обстановки и атмосферы, которая вызывала у Сандры нервозность и толкала ее на сумасбродные выходки. В Сандре не было теперь прежней резкости, она стала ему гораздо ближе, но и рядом с ней он продолжал думать о Мари, поражаясь путанице в собственных мыслях. Сандре он ни разу о Мари не рассказывал, но иногда среди любовных утех внезапная нежность к Мари овладевала его сердцем, хотя Сандра принимала проявления этой нежности на свой счет.
Однажды утром Сент-Роз позвонил Мари на службу, и она сказала, что сможет освободиться и придет часам к одиннадцати в кафе «У Пьетро». Тогда Сент-Роз и узнал об аресте Филанджери. Новость эта потрясла его. Он узнал также, что в дело скульптора вмешался капитан Рителли и что сейчас старика содержат в несколько лучших условиях. Сент-Роз встревожился; это было лишь отчасти связано с судьбой несчастного Филанджери, хотя его беспокоили последствия этого дела и возмущал поступок Таверы. Но благодаря Мари он почувствовал, что стоит наконец обеими ногами на земле, что не бредет больше на ощупь среди гнетущего мрака, и он уже не судил себя с прежней безжалостностью. Сент-Роз не пытался анализировать, как и когда она приобрела над ним такую власть, просто каждый ее взгляд, каждая улыбка приносили в его душу утешение и ясность. Мари была для него желанной. Он ревновал ее к людям, которые встречались с нею чаще. Он боялся за нее в этом городе, где на каждом шагу человек сталкивался с доносами, произволом, насилием и жестокостью.
Они назначили очередную встречу на три часа дня 23 марта, все в том же кафе «У Пьетро». В половине четвертого Сент-Роз все еще ждал ее и уже начал нервничать. Встреча могла быть последней, ибо вскоре должен был появиться Лука. Между столиками тяжело передвигался хозяин, посыпая плиточный пол опилками. Он включил радио, и музыка пробудила в памяти Сент-Роза воспоминания. Внезапно с улицы в кафе, толкнув стеклянную дверь, вошли двое незнакомцев — один худой и невзрачный, другой огромный, с забавным черным хохолком. Подойдя к стойке бара, он приказал хозяину выключить радио. Вид у него был очень возбужденный. Среди общего молчания он начал что-то громко говорить, и Сент-Розу показалось, что его окружила стая серебристых насекомых и воздух наполнился их звоном. Человек рассказал, что на виа Разелла час назад было совершено покушение на группу эсэсовцев, около тридцати из них убито, а уцелевшие начали стрелять в кого попало.
— Ну чего городишь? — скептически спросил чей-то голос.
Незнакомец, видимо возмущенный тем, что ему не верят, принялся с жаром описывать, как час тому назад взорвалась огромная бомба. В кафе заметили далекую вспышку, но не обратили на нее особого внимания. Куски человеческих тел разлетелись во все стороны, бронированный автомобиль перевернулся, посреди тротуара остались глубокие ямы. Человек сказал, что ответные репрессии нацистов будут ужасны и что на улицах уже начались облавы. Сент-Роз слушал в оцепенении. Он подумал было, что опоздание Мари, возможно, связано с этим происшествием, но в эту минуту она вошла в кафе, очень бледная, и подтвердила то, что сообщил человек с хохолком. Взрыв произошел как раз тогда, когда подходила колонна эсэсовцев, и многих из них убило на месте. Мари была чрезвычайно взволнована; в том, что случилось, она видела акт справедливости, но с тревогой думала о последствиях. Начались массовые аресты, по улицам разъезжали моторизованные патрули.
Между тем человек с черным хохолком допил стаканчик и скрылся со своим спутником. Понемногу стали разбредаться и другие посетители кафе.
— Будьте очень осторожны, — сказала Мари. — Сейчас проверяют гораздо тщательнее.
Она сама подверглась полицейской проверке в автобусе, на котором ехала с площади Мадзини, и потому опоздала.
Сент-Роз взял ее руку, долго держал, и она ее не отнимала. Мари, обычно такую оживленную, сейчас нельзя было узнать. Она сказала, что думает о Филанджери и других арестованных друзьях. Теперь она волновалась за их судьбу еще больше, представляя себе, как ответят нацисты на это покушение. За стеклами кафе на улице мелькали неясные тени, словно призраки, множимые страхом.
12
— Я просмотрел донесение, которое касается вас, — сказал полицейский. — Любопытно.
Кабинет выходил окнами в сад, расположенный за домом. Сплошная стена, сложенная, видимо, из крупных плит песчаника, отделяла сад от улицы и до половины была увита плющом. Филанджери ждал. У него болела спина, пальцы покраснели и распухли, его преследовал едкий запах помещения, где он сидел вместе с человеком, руки которого были изуродованы тисками. И сейчас, в ярком свете весеннего утра — было уже 24 марта, — после бессонных ночей ему казалось, будто он долго валялся в каком-то подземелье, едва выбрался из него, но еще не избавился от тревоги. Человек, который вел допрос, вызывал у Филанджери страх. Он очень отличался от вчерашнего полицейского — лицо у него было худое и какое-то синее, голова облысела чуть ли не до макушки, а дальше к затылку были гладко прилизаны тщательно напомаженные волосы. Когда он улыбался, челюсти его обнажались, отчего лицо приобретало выражение зловещее и торжествующее. Глаза у него были глубоко запавшие, блестящие, желтые, как при желтухе. Может, это был вернувшийся на родину колониальный чиновник, оставивший на чужбине свои иллюзии и здоровье, а может, офицер итальянской полиции в штатском.
— Так вот, я прочел донесение и вижу, синьор Филанджери, что у вас на все есть ответ.
Тон несколько чопорный, но без чрезмерной иронии. Руки его не переставая теребили углы страниц, — руки цвета слоновой кости, с аккуратно подрезанными ногтями, хорошей формы, сильные и красивые, хотя и худые.
— Видите ли, синьор Филанджери, я ничего не знаю о вашем художественном таланте, но понимаю, что вы нас не любите.
Он произнес эту фразу, притворившись глубоко опечаленным, и руки его внезапно застыли, как два насторожившихся паука. Филанджери очень устал и понимал, что соображает он сейчас плохо и что ему не разгадать сразу скрытого намерения своего противника. Стало быть, отвечать следует лишь в самом крайнем случае. Ведь в том мире, куда он попал, трудно кого-то убедить и еще труднее — смягчить.
— Вы, синьор Филанджери, утверждаете, что ваш сосед, синьор Линарес, лжет. Вы сказали, что синьор Тавера тоже лжет. А вы? Не говорите ли вы сами неправду?
И снова эта эластичная улыбка, при которой выражение лица полицейского из мрачного становилось жутким и саркастическим. Он был настолько тощ, что его можно было принять за скелет из зоологического музея, который ватага развеселившихся карабинеров одела и усадила за стол. Но все же не следовало доверять этой странной учтивости.
— Я не лгу, — сказал Филанджери, — когда утверждаю, что мой сосед Линарес не вполне в здравом уме. Я не лгу и тогда, когда говорю, что Тавера заявил на меня по злобе, о чем, возможно, теперь сожалеет — по крайней мере если ему известно, к каким последствиям это привело.
