Георгий Брянцев - Конец осиного гнезда. Это было под Ровно
«Неужели схватили Семена? — сверлила голову мысль. — Как он мог оказаться здесь? Почему с парашютом? Ведь и он, и Фирсов, и Решетов точно знали, как и я, со слов Брызгалова, где расположено осиное гнездо».
Взвинченный до предела, я выключил приемник и пошел к Гюберту. На дворе я несколько раз подряд глубоко вздохнул, чтобы унять волнение. Мне надо было выбросить из головы страшные мысли, чтобы не выдать себя перед Гюбертом. Ведь я не знал, что ожидает меня там. Но в ушах моих стоял тревожный человеческий крик.
Не знаю, каких усилий стоило мне собрать себя, заглушить стук сердца, и не знаю также, насколько мне это удалось.
Я постучал в дверь гауптмана.
— Да! — отозвался Гюберт.
Я открыл дверь, переступил порог, и из моей груди чуть не вырвался вздох облегчения: это был не Криворученко. Это был совершенно незнакомый мне человек. Перед Гюбертом, прислонившись плечом к стене, стоял парень лет двадцати пяти с искаженным болью лицом. Его спутанные волосы золотистого оттенка колечками падали на мокрый лоб. Пот стекал со лба и, видимо, разъедал его светлые, с сухим блеском глаза, потому что он странно помаргивал и встряхивал головой. Руки его были связаны тонкой медной проволокой, левая — повыше локтя — забинтована. На бинте расплывалось кровавое пятно.
Боль сжала сердце: это был не Криворученко, но это был советский человек!
На его плечах болтались обрезанные парашютные лямки, а на столе лежал пистолет «ТТ».
Гюберт, холодно взглянув на меня, бросил:
— Садитесь.
Я сел. Теперь я был вполоборота к пленнику, зато лицом к лицу с Гюбертом.
— Ну? — обратился Гюберт к парашютисту.
Я повернул голову. Гимнастерка пленного взмокла, прилипла к телу.
Судорожно шевеля лопатками, он хрипло проговорил:
— Я все сказал. Ясно?
В тоне его чувствовался бесшабашный вызов смерти. Я еле сдержал себя, чтоб не вздрогнуть.
— Господин Хомяков, — сказал мне Гюберт. — Этот субъект утверждает, что родился в городе Баталпашинске, Армавирской области. Насколько мне известно, Армавирской области не существует и не существовало в составе русской федерации. А вы как считаете? Помогите мне разобраться.
Гюберт говорил бесстрастно, без интонаций. Казалось, слова срываются с его губ независимо от его желания.
«Что же мне ответить? Лгать, как лжет он, этот юноша, запутаться, навлечь на себя подозрение, поставить под угрозу провала большое дело, доверенное мне, или разоблачить его, советского человека?»
Я колебался недолго и ответил:
— Я не бывал в тех краях, но мне кажется… Мне не дали докончить.
— Плевать я хотел на то, что вам кажется, — прервал парашютист, заставив меня вздрогнуть. — И на все плевать я хотел… Я лучше знаю, где я родился! — И он смерил меня с ног до головы взглядом, полным ненависти и презрения.
Я понимал его. Отлично понимал, преклонялся перед его мужеством.
— Все ясно… — с холодным безразличием произнес Гюберт и спросил пленного: — Вы по-немецки понимаете?
Тот как-то злорадно усмехнулся и с неплохим произношением ответил:
— Ферштее нихьтс[11].
Гюберт поморщился и вновь спросил:
— По всей вероятности, вы офицер. Так?
— Да, и горжусь этим.
— Чин?
— Чины у вас, мы без них обходимся.
— Прошу прощения, — иронически заметил Гюберт. — Звание?
— Лейтенант.
— Зачем пожаловали в наши края?
— Это не ваши, а наши края. Я могу вас спросить: зачем вы сюда пожаловали?
«Молодец! — отметил я про себя. — Герой!»
Я непреодолимо хотел чем-нибудь — жестом, кивком или движением глаз — ободрить смелого советского воина, но об этом нечего было и думать. Я взглянул на Гюберта. В его глазах мерцали злые огоньки, губы подрагивали. Но он невозмутимо, даже без угрозы, предупредил:
— Ничего, скажете, товарищ Проскуров.
— Закурить дайте! — неожиданно потребовал тот.
— Это дело другое, — произнес Гюберт. Он взял сигарету, раскурил ее и, подойдя к Проскурову, сунул горящим концом в рот.
Проскуров дернулся, облизал губы и сплюнул.
— Я презираю вас, слышите вы! — крикнул он в лицо Гюберту. — Презираю! Не прикасайтесь ко мне! — И он топнул ногой. — Вы способны издеваться над детьми и безоружными… Вы трус! Вы подлый трус! Развяжите мне руки, и я не посмотрю, что у вас пистолет. Я прыгну на вас и перегрызу вам горло! Я не боюсь вас!.. И не скажу вам больше ни слова!
Все это он выпалил дрожащим от ярости голосом. Ярость была не только в голосе, но и в его глазах, в искаженном лице.
Гюберт повел плечом, отвернулся и сказал мне:
— Идите, господин Хомяков. Этого субъекта надо привести в чувство, успокоить. Тогда, я надеюсь, мы найдем общий язык.
— Попробуйте! — угрожающе проговорил Проскуров. Я вышел подавленный. Хотелось уткнуться головой в подушку и плакать от сознания своего бессилия.
Но этим эпизодом мои испытания не кончились. Они только начались. Не прошло и получаса, как ко мне пожаловал Похитун. Без всяких предисловий он объявил:
— Гауптман распорядился поместить парашютиста Проскурова на ночь в вашей комнате. На полу. Авось он что-нибудь выболтает. Постарайтесь разговорить его. Ему сейчас притащат матрац. В коридоре всю ночь будет сидеть автоматчик. Так что ничего страшного. Устраивает такая компания?
— Не особенно, — через силу ответил я.
— Ерунда! Плюйте на все и не вешайте нос! Часы его сочтены. Утром его прикончат. Гауптман не привык цацкаться… Желаю спокойной ночи и хороших сновидений. — Похитун развязно поклонился, глупо осклабился и вышел.
«Этого еще не хватало!» — подумал я, не зная, куда себя деть и за что взяться. Мне предстояла страшная пытка.
Через короткое время солдат втащил в мою комнату набитый соломой матрац и бросил его на пол у окна. Вслед за этим комендант ввел связанного Проскурова, подвел его к матрацу и толкнул. Проскуров упал лицом вниз и страшно выругался.
Он лежал долго, молчал, тяжело вздыхая и исподлобья поглядывая на меня.
Я решил не гасить свет, разделся и лег. Я понимал игру Гюберта: он, не брезгуя ничем, хочет лишний раз проверить меня. И вот нашел удачный предлог.
Я не мог поговорить по душам с Проскуровым, а как страстно хотелось. Ведь это была его последняя ночь! Где-то там, на нашей стороне, конечно, есть у него отец, мать, может быть, братья, сестры, жена… Кто им поведает о трагической гибели сына, брата, мужа? А я был бессилен помочь. Меня, конечно, подслушивали. Раух, наверное, уже сидит у своих часов и ждет не дождется услышать мой голос.
О сне нечего было и думать. Как можно заснуть, когда чуть не рядом с тобой лежит твой товарищ, жизнь которого окончится с восходом солнца, когда ты слышишь его прерывистое дыхание, видишь его бледное лицо.
Мне хотелось биться головой о стену…
Проскуров перевалился на бок, и я поймал на себе его стерегущий взгляд.
— Как вас именовать: господин или товарищ? — спросил он громко.
— У меня застучало в висках.
— Это не имеет значения, — ответил я.
— Вы русский или только владеете русской речью? На такой вопрос я без опаски мог ответить прямо и честно:
— Я русский.
— И вы не связаны?
— Как видите.
— Почему?
Я промолчал. Продолжать такой разговор было хуже пытки огнем и каленым железом.
— Вы живете какой-нибудь идеей или так… вообще? — спросил Проскуров.
— Каждый живет своей идеей, — ответил я и закрыл глаза, делая вид, что хочу спать.
Но Проскуров не унимался: ему нечего было терять, участь его была решена.
— Что вы здесь делаете? Я промолчал.
— За сколько сребреников продал свою душу, Иуда? Я не ответил.
— Сволочь! — выругался Проскуров. — Этот капитан хвастает, что у него даже мертвые разговаривают. Посмотрим! Я плюну перед смертью в его рожу…
Ночь превратилась в кошмар. Мгновениями я, кажется, забывался, но это было мучительное забытье. Думы терзали меня, взвинчивали нервы, я был на грани психоза.
Проскуров всю ночь не спал. Он стонал, ворочался, бранился, кому-то угрожал, даже смеялся, засыпал меня вопросами. Я, сжав зубы, молчал и притворялся спящим. Все время я ловил на себе его взгляды, и они действовали на меня, как ожоги.
На рассвете, едва ночной мрак за окном сменился предутренней серостью, в комнату вошел Шнабель с двумя солдатами, Проскурова увели.
— Шкура!.. — бросил он мне последнее слово.
«Вот и всё! — подумал я. — Был человек, жил, смотрел, боролся, дышал вместе со мной одним воздухом — и человека не стало. А я, кроме фамилии его, ничего не узнал».
Минут десять спустя где-то вдали простучала короткая автоматная очередь…
