Сергей Арсеньев - Ленка-пенка
И после такого этот дурачок ещё стеснялся рассказать мне о своём увлечении. Нет, ну какой же он глупый! Да что в этом такого страшного-то? Подумаешь, вязать он любит. Ну и что? Тоже мне, тайна! Это всё началось четыре года назад. Сашка тогда нашёл на какой-то помойке старую коробку. Там было несколько небольших разноцветных клубков шерсти, вязальные спицы и старый, ещё дореволюционный, самоучитель по вязанию.
Сашка притащил это всё домой и, ради интереса, попробовал вязать сам. Ему это дело так понравилось, что с тех пор вязанием он заболел. Оказывается, абсолютно все варежки, носки и шарфы, в которых ходили зимой Сашка и Вовка, были связаны Сашкой собственноручно. Более того. Даже тот толстый свитер, что сейчас надет на мне, тоже этой весной связал Сашка.
Причём на этом Сашины таланты в рукоделии не заканчиваются. Настоящие шерстяные нитки купить совсем не просто даже в мирное время. И Саша, по необходимости, научился ещё и прясть. У него и веретено своё было! В синей коробке, которую я с трудом оторвала от пола в Сашиной комнате (примёрзла она), была собачья шерсть. Не нитки, а именно шерсть, что состригли с собак. Правда, шерсть уже постиранная, псиной она не воняла. Эту шерсть специально для Саши весной купили на рынке.
Конечно, всё смёрзлось в ком. Но Сашу это не смутило. Он обещал шерсть оттаять около буржуйки, а к Новому Году связать мне новые варежки. Потому что мои уже прохудились, а белые перчатки, конечно, красивые, но в них сейчас холодно.
Какая-то сегодня очередь длинная за хлебом. К счастью, она не стоит на месте. Движется потихоньку. Три человека осталось передо мной. Пожалуй, возьму-ка я за два дня хлеб. Чтобы завтра не ходить сюда. Хочу сходить к дедушке. Может, они там живы ещё?
Конечно, это жутко далеко. Пешком, да по морозу. Но надо идти. И отнести им покушать. Вдруг, живы? Да, да, я помню. Ни с кем не хочу делиться едой. Только с Сашей. Но… дедушка и бабушка в число этих «ни с кем» не входят. С ними тоже поделюсь.
Я уже два месяца не видела их и не знаю, что там происходит. Идти раньше было бесполезно. Я бы не дошла. Да и толку-то идти? Мне всё равно нечего было им отнести. А сейчас есть что. Сил, правда, маловато. Но сегодня я хорошо покушаю в обед. На ночь ещё покушаю. Возможно, кашу с тушёнкой сделаю. Много, целую кружку! Да сладкий чай. Да хлеб. И четверть шоколадки с собой возьму. Если мне в пути станет плохо от голода, подкреплюсь. Нет, дойду точно. Сегодня не рискну, я вот завтра дойду. Решено!
Моя очередь. Пока продавщица вырезала мне из карточек за 19 и 20 декабря, я услышала сзади знакомый голос. Толик. Толик Мелкий. Тоже за хлебом?
Взяла я свой хлеб, обернулась, и узнала его. Точно, Толик. Но на этот раз не в тёплой женской шубе. Он пришёл в своём сером пальто. А эту самую шубу, скатанную в колбасу и небрежно обвязанную верёвкой, держит в руке. Толик идёт вдоль очереди и всем предлагает прекрасную тёплую женскую шубу за двести граммов хлеба. Потому что у него умирает мама.
А люди в очереди виновато отводят глаза в сторону. Да, шуба хорошая. И мальчика жалко. И его маму жалко. Но отдавать хлеб (хлеб!!), свой хлебушек не хочет никто. Даже за шубу.
Мне тоже жаль Толика. Но хлеб я ему не отдам. Самой нужен.
У него мама умирает.
Не отдам!!
Не отдам. Мама умирает. Не отдам?..
Глава 29
…Сколько же их много! Наш город, наш прекрасный Ленинград, стал похож на какой-то ужасный кошмар. Мертвецы. Их сотни. Даже на Невском! Их не успевают убирать даже тут! Мимо проехал грузовик. Мертвецы стоят в кузове. Их поставили на ноги плотно-плотно и обвязали проволокой, чтобы не вываливались. Мужчины, женщины — все вперемежку. Между взрослыми местами воткнуты и дети.
Как страшно.
Навстречу мне санки. На санках лежит кое-как завёрнутое в ковёр тело. Санки тянут за собой трое детей лет так десяти. Две девочки и непонятно кто. Упираются, тянут. Тянут. Люди идут мимо. Никто не поможет. А они тянут. И я не помогу. Я иду в другую сторону. Мне очень далеко.
Трамвай. Стоит посреди улицы на путях, как какое-то сказочное ледяное чудовище. Весь в снегу. Прохожу мимо. В окошко вижу пассажиров. Двое мужчин и женщина. Сидят на сиденьях, как будто едут. Наверное, давно сидят. Ступени трамвая все в снегу. Скорее всего, шли мимо, устали, залезли посидеть отдохнуть. Так и сидят.
А я иду к дедушке. Несу ему кушать. Если он жив ещё. Я несу целую буханку хлеба и брикет гороха. Ещё кусочек шоколадки, но это не дедушке. Это мне. Если по дороге ослабею. На всякий случай, у меня с собой есть ключ от их однокомнатной квартиры. Потому что сейчас такое время. Очень может быть, что открыть мне дверь уже некому. Хотя я и надеюсь на лучшее.
Меня в эту экспедицию собирали, как на Северный полюс. На мне та самая чёрная шуба, за которую Толик пытался выменять хлеб. А поверх Сашкиной меховой шапки повязана шаль, которую тоже Толик дал. Сказал, что она очень тёплая. И он прав, действительно тёплая. Мне не так уж и холодно. Тяжело только идти. Сугробы, ветер. Валенки тёти Шуры слишком большие для меня, зато я влезла в них, надев четыре пары шерстяных носков.
Какой-то человек с портфелем лежит на снегу, раскинув руки. Явно недолго лежит. Снег ещё не покрыл его. Наверное, его ждут дома. Ждут, надеются. А он уже не придёт. Куда он шёл? Кто знает. Возможно, мой папа тоже так же шёл, шёл, и не дошёл. У него и нога больная была.
А теперь я иду. Дома ждёт брат Саша, а я иду. Он ждёт. Верит, что я обязательно вернусь. И я вернусь. Непременно вернусь. Потому что без меня он пропадёт. Я не имею права не вернуться.
В самом деле, тёплая шуба. Только она мне велика. Это шуба мамы Толика. Нет, я не обменяла её на хлеб. Толик дал мне её на один день, когда узнал, что я пойду к дедушке, пешком, через весь город.
У Толика умирает мама. Я знаю, как это бывает. У меня вот точно так же умирал Вова. Молочка всё просил. Но где же я возьму его? А потом умирал Саша. Саша ничего не просил. Он просто молча лежал. И чтобы накормить Сашу, я обменяла серебряные ложки и все наши деньги на котлеты. Котлеты, которые нельзя было кушать.
Толика тоже обманули на толкучке. Поэтому и шубу он принёс в булочную. Боялся, что снова обманут. Он вчера вечером на толкучку ходил и выменял у какой-то женщины за мамино золотое обручальное кольцо плавленый сырок. Довольный, вернулся домой, кормить маму. Но оказалось, что Толика обманули. Внутри упаковки, точно повторявшей фабричную, было что-то совершенно несъедобное. Какая-то застывшая сероватая масса без запаха. Есть это точно было нельзя.
И коробочку, и её содержимое, Толик показал мне, когда я зашла к нему в гости. Не просто так зашла, конечно. Я брикет гороха принесла им. Жалко горох. Но у нас ещё два целых брикета осталось и один чуть отъеденный.
Ну не могла, не могла я иначе!
Мама же умирает!!
Я ведь помню, как я в отчаянии металась, пытаясь найти Саше хоть какую-нибудь еду. А еды нигде не было. Никто не давал мне еды.
Я верю, что продержаться нужно чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Говорят, по льду Ладоги постоянно, и день и ночь, везут в Ленинград продовольствие. Может быть, уже завтра или послезавтра хлебную норму поднимут?! А у Толика за эти два дня умрёт мама. Потому что я пожадничала. Как я в зеркало после этого смотреть буду на себя?
Никто не взял у Толика шубу. Мы с ним вернулись к дому, я попросила его подождать у подъезда, а сама поднялась к себе за горохом. Сашка сидел на кровати, опершись спиной на подушки, и прял шерсть. Никогда его таким не видела. Очень смешной.
Я взяла брикет гороха, отрезала половину от нашей сегодняшней хлебной нормы, а ещё отломила кусочек от шоколадки. Кашу из концентрата варить долго. Если маме Толика совсем плохо и она не может ждать, дам ей шоколадку. Саша ничего не сказал мне, когда я выносила продукты. Считал, что раз выношу — значит так надо.
Дома у Толика было жутко холодно, почти как на улице. Буржуйка у них была, но не было стёкол в окне. Окно заделано кое-как, а потому в щели задувал ветер. А ещё было темно. Конечно, в окне-то фанера. Да и с дровами у них явно хуже, чем у нас с Сашей. По сравнению с их кучкой наша сваленная в углу комнаты гора щепок выглядела просто Эверестом.
На столе стояла какая-то консервная банка. В ней что-то было налито, и плавала какая-то не то тряпочка, не то верёвочка. Эта тряпочка-верёвочка слабо горела, огонёк колыхался на ветру от окна.
Когда мы с Толиком вошли в комнату, то сразу уловили гнетущую атмосферу, витавшую в воздухе. Мы опоздали? На деревянных ногах толик подошёл к лежащей на кровати женщине. Но нет, та была ещё жива и даже в сознании. Толик сказал ей, что мы принесли покушать. Кашу.
Вскоре я всё поняла, мне объяснили. Кроме мамы Толика, в комнате была ещё одна женщина, я сразу не заметила её в темноте. Это соседка, тётя Люся. И ещё её дочка Варенька. Они переехали к ним ещё в октябре, так было теплее. У тёти Люси не было буржуйки, и она не смогла раздобыть даже фанеру, чтобы заделать окно. Просто заткнула его подушками.
