Юрий Иваниченко - Разведотряд
Войткевич переглянулся с боцманом; тот положил руку на диск ППШ, но Яков покачал головой.
«Вернут», — решил Войткевич.
И действительно вернули, на третий день, когда рота очень удачно, потеряв всего шестерых ранеными, возвратилась в свои траншеи, проведя разведку боем.
Хорошо проскакивали низинки, пристрелянные фрицами из новых пулемётных гнёзд или накрываемые неизвестными доселе миномётными батареями; извивались, как ужи, между камнями-валунами, которых добрый Бог щедро набросал и на ничейной земле, и между линиями немецкой обороны; вовремя подтаскивали (а затем утаскивали в свои окопы) станкачи, оба штатных «максима» и трофей — крупнокалиберный «шпандау», жаль что только с одним цинком. И отменно, с отборной смесью «ура», «полундра» и мата ударили в штыки и в считанные минуты положили до полувзвода немцев, беспочвенно полагавшихся на превосходство арийской расы.
Вот тогда всё и вернули. Когда раненых, с надеждой на восстановление звания, отправили в медсанбат. Среди них был и танкист Захаров. Дважды раненый, но навылет. Бледный от потери крови, но живой. И вроде уже не такой злой. Когда трофейное оружие сдали как не положенное им, особым фронтовикам. Провёл охрипшего и перепачканного чужой кровью Войткевича в командирский блиндаж седоусый боцман Корней. А там, на столике, сколоченном из снарядных ящиков — всё по шнурочку: и орден, и медаль, и документы, и портсигар, ещё и набитый «Казбеком», которого в довольствие не очень-то не давали, и фото Валюши, а в придачу офицерский вальтер с запасной обоймой.
Фотографию дочки, полученную по полевой почте взамен отправленного денежного аттестата, Войткевич даже поцеловал и тут же написал и отправил женщинам коротенькое письмо. Как чувствовал, что следующее уйдет очень даже не скоро.
…И так прошли две недели боёв, точнее, стычек местного значения.
Пару раз немцы вроде как начинали наступление, причём один раз на участке, смежном с ротою Войткевича, а другой — на правом фланге, ближе к Азовскому морю, в полосе 51-й армии. С приличной артподготовкой и длинными «каруселями» IO-87-x, выстроенными над артиллерийскими дотами. С танками, один из которых, T-III, ухитрился подбить бронебойщик из соседней, не особой роты, Немолодой дядя Григорий Хайневский (это даже в армейскую газету попало как свидетельство того, что в умелых руках и ПТР — грозное оружие).
При всём при том немцы, хотя вроде бы делали всё правильно и всё, как всегда, но не рвались так очертя голову, как на Перекопе или на Ишуни.
«Вроде как пуганули», — хмыкнул Гриша Лоза, когда всё затихло и начали сгущаться короткие майские сумерки.
— Прощупывают, гады, — не то подтвердил, не то возразил Войткевич.
— Ладно бы только не отвлекали, — покачал седеющей головой Ортугай.
— От чего? — тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. — Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят — «лаптёжники» сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!
— Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало — а взяли, гады… — подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты — разжалованный майор Посохов.
— Так какое преимущество было у немцев! — Вскинулся Лоза.
— Техники у Манштейна было до чёрта, — согласился Войткевич. — Выбил все наши пушчонки, а потом танки его на пистолетный выстрел подходили и расковыривали каждую ячейку и каждую нору. А резервы наши отцы-командиры аж в Симферополе поставили, и пока они за сто вёрст подходили, так поздно становилось. И по дороге «мессеры» их располовинивали…
— Но теперь у них такое не пройдёт, — убеждённо сказал Григорий Лоза.
— Хорошо бы… — только и прошептал Корней Ортугай, умащиваясь поудобнее.
…А потом наступило восьмое мая. И по левому флангу, почти по самому берегу Феодосийского залива, там, где местность считалась непроходимой для танков из-за нагромождения скальных обломков, а потому и не особо укреплённой, прорвались немецкие танки. Сходу взяли Арма-Эли и разделились на два стальных потока. Один рванул к Керчи, а это всего-то восемьдесят километров, если напрямик, а второй — на север, к Арабатской стрелке и Азовскому морю. Меньше двадцати километров. Три советские армии, которые вгрызлись в каменистую степь, оказались в окружении.
И хотя это было, по большому счёту, ещё не окружение — танки только прорывались (и только за первый день артиллеристы, бронебойщики, да и просто бойцы со связками гранат подожгли полсотни крестоносных машин), не было сплошной линии, да и ситуация ещё не стала безнадёжной, Крымский фронт дрогнул. Произошло самое страшное из того, что могло произойти: поднялась паника.
За десятую долю того, что наделал и накомандовал начальник Военного совета фронта несчастным генералам и полковникам, подавленным его авторитетом и его особистами, как минимум — разжаловали, как правило — расстреливали. Почему Сталин пощадил Мехлиса — никто вразумительно так и не сказал доселе; но это уже другая история. А тогда фронт распался на армии, армии — на дивизии и бригады, те — на полки и батальоны, и так до рот, и всё это рвануло в разные стороны.
Большинство шло в контратаки, цеплялось за сопки и балки, насыпи и рвы.
Но прекрасно управляемые, обученные и умело взаимодействующие друг с другом немецкие танкисты, пехотинцы, артиллеристы и лётчики сноровисто делали как раз то, к чему были приспособлены наилучшим образом. Подавляли разрознённые очаги сопротивления. Проходили в щели, стыки, бреши, окружали и долбили из пушек, с земли и с воздуха, пока не умолкал последний ствол.
Меньшинство — бежало. Иногда вместе с техникой, иногда — просто пёхом. По голому, безлесому Керченскому полуострову, в длиннейшие световые дни и без авиационного и зенитного прикрытия. До Керчи добегали немногие.
Мысль о бегстве как-то даже не пришла Войткевичу в голову. Но уже к исходу страшного дня восьмого мая стало понятно, что на прежних позициях оставаться нельзя. И к тому времени, когда из штаба полка перестали поступать вразумительные приказы, а за спиной, на востоке, послышались не только пушечное уханье и взрывы бомб, но и характерный рёв немецких танковых моторов, созрело решение: прорываться с боем.
На запад. В Старокрымские леса, а дальше…
Дальше — как повезёт.
От Ак-Монайского перешейка на запад и юго-запад…
Вот так они и шли.
Трудно сказать, какие дни и ночи были самыми трудными. Первый прорыв? Может быть. Но высмотрели командиры, штатные и разжалованные, что немцы оставили на участке чуть севернее позиций их роты только боевое охранение. Чего, впрочем, и следовало ожидать — главные силы немцев не могли быть не брошены в прорыв на причерноморском фланге.
Высмотрели, распределили силы и северным смежникам, морпехам, подсказали, на чём сосредоточить огонь их ротных миномётов. И прорвались, вместе с морпехами, хотя после прорыва и первых арьергардных боёв осталось их всех вместе всего-то сотня. Но впереди была ночь и туман, тьма непроглядная; и среди оставшихся в живых — пятеро местных, которые знали, как и где начинаются лесистые горы.
Второй раз прорываться пришлось уже за Старым Крымом, у средневекового армянского монастыря Сурб-Хач. Здесь пришлось иметь дело не только с румынами, которые весьма скоро не проявили стремления складывать головы за своего Антонеску, но и с татарским отрядом самообороны. Эти были не великие мастера стрелять, но зато, гады, хорошо знали, как устраивать прочёсывания и засады в горном лесу.
Вломили, конечно, и гордым потомкам ромейской швали, и неблагодарным экс-подданным Крымской АССР, но и потеряли семерых. Пятеро погибли сразу, а двое умерли через пару часов на импровизированных носилках, потому что требовалась помощь большая, чем перевязка наскоро. Боеприпасов оставалось мало, трофеи почти ничего не дали: у всех убитых татар не было подсумков, а в магазинах, хоть отечественных карабинов, хоть маузеровских, оставалось всего по паре патронов; у румын патронов было чуть побольше, но зато калибр их карабинов системы «румынский манлихер» — совсем не подходящий. И брать их никто не захотел. Правда, дюжиной гранат всё же разжились.
Потом спустились в болгарское село где-то неподалёку от Дягутеля и там нормально поели, и даже более-менее выспались, а главное — уговорили проводить в расположение Судакского партизанского отряда. И там, в отряде, осталась половина из сорока бойцов особой роты, под командованием бесстрашного Гришки Лозы, и половина из трёх десятков морпехов.
Тридцать пять бойцов, почитай что взвод полного состава, вооружённый, правда, только лёгким стрелковым оружием плюс один «Дегтярёв» с двумя дисками, под командованием Войткевича направился дальше, вдоль побережья.
