Юрий Стукалин - Убей или умри! Первый роман о немецком снайпере
— Ты думаешь, что русские и тут прорвались? — тихо спрашиваю его, приложив ладонь к щеке и надеясь таким образом унять ноющий зуб.
— Ничего я не думаю. Мне за каждым кустом иван теперь мерещится.
— Ты, Нойманн, таким раньше никогда не был, — усмехаюсь я.
— А теперь стал, — бурчит он. — Жить вдруг захотелось, знаешь ли. Мы все тут как скот на бойне. Знаешь, когда мне тут в первый раз стало по-настоящему страшно?
— Когда? — Действительно интересно, что случилось с этим бесстрашным парнем, когда произошел перелом. Может, в его словах я найду ответы на некоторые свои вопросы, не дававшие покоя.
— Нас послали в одну деревню искать партизан. Она вся почти разрушена и сожжена была, пара убогих домов осталась. В одной избе бабка слепая жила, что с нее возьмешь. А в другой семья.
— И чего же тебя так напугало там? — спрашиваю, не скрывая иронии.
— Там был здоровенный русский мужик, — не заметив моей подначки, продолжает Нойманн. — Безногий, и поэтому не подлежал мобилизации. Но у него могла быть связь с партизанами и недобитыми красноармейцами, ползающими по нашей территории. Мы допрашивали его, били, пытали. Бесполезно! Он молчал, насупив брови, и только зло глядел на нас своими белесыми глазами. Тогда наши ребята трахнули его жену, прямо на его глазах. По очереди. Он стоял, как скала, и смотрел. Связанный здоровый такой мужик, — Нойманн разводит руки в стороны, показывая его ширину плеч. — Стоит и смотрит. Только желваки играют на скулах. Она орет, а он ни звука. Потом ее застрелили.
— Может, он немой был?
— Не-ет, — отмахивается Нойманн. — Я сам слышал, как он со своей семьей разговаривал, когда мы пришли.
— Вот дела…
— Так вот, — продолжает он. — Ничего от него не добились. Взяли его детей, они визжали как паршивые свиньи, действовали на нервы. Мальчишка и девчонка, мы пристрелили их у него на глазах. Все вокруг в кровище, а он молчит. Мать его, старую бабку, стащили с печки, и закололи ножом — нет реакции.
— И что потом?
— Поняли, что все бессмысленно. Повесили, и дело с концом. А что еще сделаешь? Дальше-то уж некуда! Но главное, что в доме потом нашли тайник партизанский. Оружие, листовки разные. Он мог бы спасти семью, но молчал. Ты понимаешь, Курт?! Одно слово или жест, и мы никого бы и не тронули. Ну, жену-то, может, и трахнули все равно… Но оставили бы в живых. Я тогда сразу понял, что с такими людьми воевать страшно. Мы выхлебаем с этими чертями полные котелки дерьма. Они из другого теста.
Я с ним полностью согласен. Особенно после случая с русским снайпером, не ставшим убивать меня. Эти люди шли на самые дикие с точки зрения цивилизованного человека самопожертвования, что меня самого порой пробивала дрожь. Они совершали отчаянные поступки, не останавливаясь ни перед чем. Их не волновала судьба близких, а на свою им вообще наплевать. Они бросаются под танки, обвязанные гранатами, кидаются грудью на пулеметы…
Случись со мной такая история, которую только что рассказал Нойманн, окажись я в шкуре того русского, сразу бы все выложил, сделал бы все, лишь бы спасти жену и детей. Все возможное и невозможное! Представляю себе эту картину и меня передергивает. Тем более мы должны во что бы то ни стало не пустить их на нашу территорию. А может, Бауер и прав? Если закрепимся у границы, то спасем близких от мести Советской армии? Хотя с русскими ничего не предугадаешь заранее. Если среди них много таких, как тот снайпер…
Глава 3
Штаб нашего полка по-прежнему в этой деревне. Здесь царит полный хаос, как и в прошлый раз. Ничего не изменилось. В спешном порядке полк готовится к удержанию русских сил. О том, что наш участок прорван, командованию, конечно, известно. На нас — ободранных, полуголых, бредущих с опустошенными глазами, местные пехотинцы смотрят настороженно. В их взглядах читаются смешанные чувства. В них видится и сожаление, и товарищеское сопереживание, но среди некоторых улавливаю долю презрения. Тут все понятно: мы не удержались, сдали позиции, и теперь им придется отдуваться за нас. Каждому ясно, что русские будут стремиться развить успех на этом участке фронта. Даже желторотый юнец догадается, что к чему.
Кстати, юнцов здесь хватает. Опять пригнали партию совсем молодых ребят из Германии. Снова эти затравленные взгляды, перепуганные детские лица.
Среди нас, вышедших из леса, практически не было новобранцев. Выжили в основном опытные солдаты. Мальчишки остались лежать на поле боя.
— Ну, надеюсь, тут хоть пожрать дадут, — ворчит Нойманн.
— Я бы на твоем месте особой надежды не питал.
— Это как же так? Они тут земельку лопатами рыхлят, лениво окапываются, артиллерии и танков нагнали, а нас с передовой и не покормить.
— Слушай, Нойманн, отстань. Я знаю не больше твоего.
— Тогда дай закурить.
— Нет у меня.
— Чего ты такой злой? — останавливает меня Нойманн.
— Чертов зуб разболелся вчера, — морщусь я. — До сих пор покоя не дает.
— В лазарет тебе надо было сходить.
— Нойманн! — восклицаю я. — Какой лазарет?! Когда? Утром? Пока русские нас мутузили?
— Ну, да, — пожимает он плечами. — Соль можно приложить или сало.
— Вот ты сказал! Где я тебе сало найду?!
— Соль-то можно будет разыскать, я думаю.
— Посмотрим.
Нашему взору предстают хорошо укрепленные траншеи, доты, артиллерия. Здесь все говорит о том, что командование рассчитывает сдержать напор русских. Новобранцы натягивают колючую проволоку и устанавливают противотанковые заграждения. Наш фельдфебель отправился разыскивать штаб, а мы располагаемся на небольшой поляне. Ярко светит солнце, и уже почти не верится, что несколько часов назад мы находились в аду.
Нойманн умудрился раздобыть сигарет, и мы, валяясь на траве, отрешенно покуриваем. Говорить ни о чем не хочется. Закрываю глаза, и тут же всплывают картины недавнего боя.
Господи, сколько подобных моментов я могу вспомнить? Кажется, что кроме этого в моей жизни ничего больше и не было. Словно с рождения живу этой войной. Жена с дочками вспоминается, как сон, приснившийся в череде кошмаров. Великолепное зыбкое, расплывающееся видение, которое никогда не было и не будет правдой.
— Что, девчонки, сдали позиции? — слышу грубый голос и открываю глаза. Перед нами стоит на широко расставленных ногах унтер-офицер. По всему видно, что боец он опытный. В петле виднеется лента Железного креста 2-го класса, к груди приколот черный знак «За ранение», серебряный знак «За рукопашный бой», Штурмовой знак…
— Чего тебе? — устало спрашивает Нойманн.
— Мне?! — театрально изумляется унтер. — Мне интересно глянуть на ваши обосранные штаны.
К нам начинают подходить пехотинцы. Назревает представление, и никто не хочет его пропустить. Солдаты, копавшие рядом с нами траншею, прекращают работу и заинтересованно замирают.
Нойманн медленно поднимается, отряхивает брюки. Делает это он скорее автоматически, ибо мундир его похож на выброшенную на помойку рваную половую тряпку. У унтера, напротив, хоть заношенный и подлатанный, но чистый мундир. Унтер оказывается на две головы выше Нойманна, самодовольная улыбка не покидает его лицо.
— С какой целью интересуетесь, герр унтер-офицер, — хитро прищуривается Нойманн, — не затем ли, что желаете отведать нашего дерьма?
— Что-о? — кривит лицо унтер, и это выражение лица так и остается, потому что Нойманн головой ударяет унтера в челюсть, и тут же ему засаживает ногой в промежность. Унтер заваливается набок, схватившись за пах. Нойманн приседает рядом с ним на корточки и наслаждается муками задиры. Пехотинцы одобрительно галдят. Я даже не двигаюсь с места, зная, что только помешаю Нойманну в расправе над зарвавшимся хамом. Пусть сам развлекается.
— Ты, скотина, еще не видел и доли того, что выпало сегодня нам, — зло нашептывает он в ухо унтеру. — Но ты не ссы, у тебя еще все впереди. И вот тогда уже я буду насмехаться над тобой, свинья. Понял меня?
Нойманн легонько хлопает его ладонью по затылку. Унтер, мучаясь от боли в паху, ничего не отвечает.
— А за беспокойство, я возьму у тебя пару сигарет, да? — Нойманн вынимает из его кармана почти полную пачку, достает две сигареты, и сует их в карман унтеру. Пачку же забирает себе, предварительно передав мне одну сигарету.
— Концерт окончен, товарищи! — обращается он к собравшимся. — Прошу более не отвлекаться и всех вернуться к служению Великой Германии.
Унтер с кряхтением поднимается и, сгорбившись, удаляется под хохот пехотинцев. Нойманн присаживается рядом со мной.
— Не нарывайся особенно, — предостерегаю его я.
— Это он нарывался, — сплевывает Нойманн. — А я защищал честь нашей роты. А ты как бы поступил?
— Хрен знает. Дай лучше прикурить.
— Как зуб?
— Херово.
