Сергей Скрипаль - Афган
Командир приказал открыть огонь по наступающему противнику. По улочкам бежали люди, стреляющие из ружей. Они падали под плотным огнем автоматов со стен «блока», почти неуязвимых для нападающих, но все же пули иногда щелкали по бетону. В конце концов, одна хлюпнула в горло Попцова, и он, слабо вскрикнув, вытянулся на стене. Разъяренный командир, обманутый в своих надеждах на договорность кишлака, заорал, перекрикивая треск выстрелов:
– Вперед! В атаку!
Солдаты сорвались с мест и ринулись вниз, затопляя улочки кишлака, уничтожая стрельбой все живое, швыряя гранаты за дувалы, превращая деревушку в ад.
Крики женщин, яростные вопли редких мужчин, плач детей и вой собак постепенно замолкали под жестокой атакой шурави. Пашка летел вперед вместе со всеми, но не стрелял, никак не мог понять, где же атаковавшие? Что, всего-навсего эта горстка стариков со старинными ружьями, которых возглавлял одноногий Халим и которые теперь лежат распластанными неподалеку от «блока», это и есть духи?! И вспомнились вдруг Пашке слова одного тяжелораненого майора, с трудом хрипевшего на носилках перед отправкой на самолете в Ташкент. Пашка сидел около носилок, с жалостью глядя на лицо офицера, подернутое желто-серой пылью смерти, с искусанными вдрызг губами, с синевой вокруг рта и глаз. Майор приоткрыл глаза, полные предсмертной муки, увидел Пашку и тихо заговорил:
– Хана мне, солдат, хана. Отвоевался...
Помолчал долго майор, Пашка подумал, не умер ли.
– Ты вот что, солдат, не верь, ничему не верь, что тебе говорят, – вновь зашептал майор, – здесь душманов нет!
Пашка удивленно вскинул брови.
– Да, да – нет! Мы же не против духов воюем. Мы против целого народа воюем!
Замолчал майор. Тут началась погрузка, и некогда было думать Пашке над офицерскими словами. Потом уже Пашка возвращался к тому разговору и стал понимать, что хотел ему сказать майор.
Вот они, эти душманы: лежат в пыли старики и дети, женщины и мужчины, которых положили ночью на тесных улочках ночного кишлака.
Добрел Пашка до домика Халима, вошел во дворик дувала, посидел на корне дерева и вдруг вспомнил, что среди убитых не видел трупа Лалы. Кинулся Пашка в домик. Лежит на полу истерзанное тело девочки. Пашка подошел поближе. Платье на внучке Халима разорвано в лоскуты. Кровью ноги забрызганы от лобка до колен, а под грудью, острой, маленькой, с иссиня-черными сосками, штык-нож торчит. Почернело в глазах у Пашки, кинулся он назад по кишлаку. Бежит в каждый дворик заглядывает. В одном из них увидел он Оську, на камне сидящего, о чем-то солдатам рассказывающего. Успокоил дыхание Пашка, подошел поближе, сел рядом, прислушался к Оське.
– Я, значит, на нее суку навалился, коленом между ног ей въехал, – говорил Оська, – а она упирается, заорать хочет. Ну я ей пасть быстро тряпкой закрыл. Заорет, думаю, весь кишлак на уши поднимет. Да еще по морде слегонца врезал, а она и с катушек. Тут-то я ее...
«Так вот в чем дело, – пронеслось в голове у Пашки, – вот почему этот гад об стену бился!». У Пашки внутри все захолодело, в голове стало неприятно пусто, даже затошнило от догадки. Ведь этот гад Оська спровоцировал уничтожение кишлака! Наверняка он залез в дом Халима, чтобы затариться гашишем, пока старик вместе с остальными был на намазе. Может, там же и курнул, да и закайфовал, а там и Лала пришла. Лала... Ее бесстыдно обнаженное мертвое тело вновь предстало перед Пашкой, и он в бессилии скрипнул зубами. Конечно, это Оська, и никто иной, изнасиловал Лалу, а потом убил. Что же делать? Что, что?.. Пашка готов был броситься на Оську, но осторожность, которой он научился здесь, остановила его. А чем он докажет, что было именно так? Может, действительно, жители сошли с ума и кинулись на «блок» с несколькими ружьями и кинжалами? Пашка мучительно думал, не слушая трепотню Оськи. Из лачуги, стоящей внутри дувала, в котором сидели солдаты, вышел маленький ребенок, полутора-двух лет, на некрепких босых ногах он еле передвигался по пыльной дорожке. Рваная рубашонка до колен обнажала его худенькое рахитичное тельце. Ручонки малыш расставил в стороны, согнув их в локтях, и кулачками тер глаза, беззвучно плача. Огромная, непропорционально уродливая голова падала то на левое, то на правое плечо, то на грудь, и его тело, как бы пытаясь установить равновесие, не упасть, раскачивалось из стороны в сторону. Ребенок заметил чужих людей и остановился, опустил руки, хотя его ножки подгибались, еле держа тельце. Оська увидел малыша и громко расхохотался:
– Гля, башковитый какой!
Затем схватил автомат, направил его на малыша и прострекотал языком:
– Тр-р-р-р-р...
Малыш испугался и опять заплакал, чуть громче, чем прежде, но было видно, что это ему стоило больших сил, потому что он посинел и упал на живот. Пашка вскочил, хотел броситься к малышу, но не успел. Блекло-серой птицей метнулась из лачуги зазевавшаяся мать, схватила на руки ребенка и быстро исчезла, затаилась за глиняными стенами от врагов и наступившего рассвета.
...На этот раз моджахеды ударили со всех сторон, взяли «блок» в правильную осаду. Бой продолжался до темноты. Позже налетели «вертушки» и, разбросав осветительные люминесцентные ракеты с парашютиками, взмыли вверх, уступая плацдарм бомбардировщикам. На «блоке» все замерло. Было непонятно, как это ни одна бомба, ни один снаряд не рванули на территории «блока». Летчики утюжили скалы, кишлак, небольшую мелкую речушку, резко меняя ее русло, выбрасывая высоко вверх камни с многовекового дна и расплескивая драгоценную влагу на мертвый камень гор. Через полчаса самолеты ушли, надрывно сопровождая свой след эхом.
Пыль постепенно улеглась, и страшная картина открылась всем: кишлака не было, было все что угодно, кроме человеческого жилья; камень и глина, составляющие дома, просто-напросто рассыпались по каменистой почве, придавая местности ее первоначальный, первозданный вид. На эти площадки садились три вертолета, готовые принять в себя гарнизон ненужного уже «блока». Это раньше, еще до «блока», здесь проходили древние торговые пути. В этом кишлаке караваны всегда останавливались, подкреплялись перед дальней дорогой, запасались водой и приносили небольшому горному кишлачку богатство и славу.
Солдаты быстро грузились, а Рахимбобоев их все подгонял и подгонял.
Пашка в это время был уже далеко. Он упрямо лез по скале вверх, таща с собой только вещмешок с оставшимся тряпьем и автомат с полупустым магазином.
Глава 14. ПАШКА (окончание)
Пашка брел по пыльной, прокаленной злым солнцем земле. Жаркий день разгорался с новой остервенелой силой. Цикады трещали в недалекой «зеленке». В звенящей тишине их стрекот, как острым лезвием, резал слух, напоминая о том, что Пашке давно хотелось пить. Фляга опустела часа три назад, когда он прятался в узкой скальной расщелине от пролетавших над ним вертолетов, направлявшихся на прочесывание того района, где остались разрушенный кишлак и брошенный, уже никому не нужный «блок». Пашка издалека услышал свист двигателей «вертушек» и поспешил к скалам, в которых нашел ту самую щель. Вертолетчики охотились за любой движущейся целью, и плевать им было, кто там бредет, главное, что в руках у мишени есть оружие. Если афганец, так нечего бродить по пустыне, вынюхивать, кого же можно грохнуть. Если наш, то тоже нечего в одиночку шастать. Не мы, так духи приговорят, и опять же из этого ствола по нашим долбить будут. Такова философия здешней войны. Пашка чувствовал себя дезертиром, хотя все внутри него протестовало против этого определения. Разве он защищал свою Родину?! Да нет. А что же он защищал? Сколько раз сопровождали своей ротой какие-то странные караваны, состоящие из русских и афганцев, от пакистанской границы до Шинданда, а там передавали их другим, странно молчаливым солдатам. Караван не трогался с места, пока рота не уходила на расстояние, когда все становилось едва различимым.
Ну, это ладно. А с какой стати он, Пашка, должен убивать безоружных и беззащитных людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане, что не хотят они просто-напросто жить так, как живем мы в своей стране, такой же непонятной для них, как и Афган для нас. Ну не хотят они этих заводов, колхозов, партии и Ленина. У них есть своя партия и свой Ленин – Аллах. Он для них – «ум, честь и совесть», он им указывает, как жить и что делать. Почему же Пашка и другие пацаны должны вбивать в головы правоверных, что в этом-то они и не правы?!
Пашка ушел с «блока», ни на что не рассчитывая, понимая, что он уже отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он ни прибился, везде ему крышка. Но последнее, что умирает в человеке, – это надежда. И Пашка брел в неведомую даль своей судьбы.
Он пошёл к «зеленке», из которой пахнуло прохладой, и раздвинул кусты густого заброшенного виноградника, давно уже одичавшего. Цикады, умолкнувшие было, быстро привыкли к присутствию человека и вновь застрекотали. Пашка нашел влажные камни, перевернул их и припал наждачным, пересохшим ртом к еле видному ручейку. Пил долго, отдыхал в благодатной тени и вновь приникал к воде. Потом носовым платком начал впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое горлышко фляжки, пока она не наполнилась до краев и вода обильно смочила чехол. Он забыл об осторожности и ушел от ручья, забыв на камнях свой автомат. Шумно продравшись сквозь лопушистую листву, он вышел на дорогу, но тут же кинулся назад. К «зеленке» стремительно несся небольшой отряд всадников. Пашка метнулся к ручью. Мгновенно в нем проснулась звериная осторожность. Он подбежал к камню, схватил автомат, на ходу поправил перевернутые камни, присыпал их пылью и листвой, припорошил вмятины на земле и, прорвав «зеленку» с противоположной от всадников стороны, побежал к близким холмам. Среди множества расщелин, морщинивших вековые камни, Пашка быстро нашел ту, которая могла надежно скрыть его от человеческих глаз. Это был очень узкий вход в колодец-кяриз, тоннели которого раскинулись на многие километры. По этим подземным руслам в дни весеннего таяния снегов мчались бурные мутные потоки талой воды, питая влагой скудную афганскую землю. Этой влаги было достаточно, чтобы вырастить великолепный урожай винограда, но только не сейчас, когда бушевала война. Пашка протиснулся между острыми камнями в просторную пещеру, насыщенную влагой, в полной темноте капли очень громко хлюпались о скользкое дно пещеры. Солдат осторожно пошел вперед, держась левой рукой за осклизлую стену, правую держа перед собой, чтобы не ткнуться головой в скалу. Над головой что-то противно прошуршало. Он инстинктивно пригнулся, уже понимая, что это всего-навсего летучая мышь, выпрямился и пошел дальше. Так он шел долго. Временами тусклый свет, проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал все вперед и вперед. Наверняка где-то есть выход, а где и куда выходит, это не имело значения. Вскоре Пашка устал. Сказывались бессонные сутки. Захотелось есть. Кое-что было у в вещмешке, но сразу уничтожить пищу он не решился, кто его знает, сколько еще бродить в одиночестве. Пашка присел на чуть сухой камень. Нащупал в кармане пачку сигарет, выудил «мастырку» и закурил. Привычно зашумело в голове, и Пашка, отдавшись знакомому чувству, погружаясь в эйфорию, сполз на прокисшие камни и уснул.
