Михаило Лалич - Облава
У него даже заныли кости, стало трудно дышать от раскаяния, что уступил им, от тревоги и затаенного страха за себя и других. Он ни за что бы им не уступил, но его попросту надули — сказали, что зиме конец, что больше снега не будет, по крайней мере, такого, который запер бы их в землянках. Он им поверил, потому что на его родине, в Подгорице, снег никогда долго не лежит. Захотелось громко выругаться — в божью матерь и всех святых, в тысячу чертей. «Почему все так по-дурацки устроено и до чего мы богаты и одарены всем тем, что нам вовсе не нужно?! Камней у нас на всю Европу, и голых скал, и снега, и злодеев, и безрассудной горячности, из-за которой сами себе ломаем шеи. А эта горячность, представляющаяся чем-то врожденным, унаследованным от иллиров или бог знает еще от кого, при которой «умолкает рассудок и кровь бросается в голову», «глаза застилает кровавый туман» и человек хватается за нож или стреляет в первого попавшегося, эта горячность объясняется всего лишь неправильным кровообращением, то есть своего рода болезнью, разновидностью мимолетного склероза мозга, что у нас, к сожалению, почитается как отмеченная богом немочь. Такой нрав терпим у номадов — там срывают ярость на животных, можно его выносить еще в деревенской жизни, где много простора и привыкли зло вымещать на женщинах. Однако сейчас, в эпоху городов и пролетарских революций, когда людские скопления становятся все гуще, следовало бы напрочь избавиться от этого недуга, как бы ни были великолепны сцены внезапных потрясений, которые он может вызвать… Но как от него избавиться, кто излечит его, если даже самые разумные то и дело вспыхивают без всякой причины, торопятся и перегибают палку во всех своих начинаниях».
«Путаюсь я, забываюсь, — подумал он устало, — не могу понять, где сон, где явь. Точно в бреду, душит меня эта сырость! Проклятая вода, откуда она только берется! И сверху вода, и снизу вода, кажется, в воду превращается все, даже и то, что было твердым. Воды столько же, сколько и тьмы, и того больше — тьма хоть днем кончается, а вода и днем и ночью капает и журчит. Хоть бы лампа горела или какой другой свет, хоть бы чей-нибудь голос услышать…»
— Нет, не слыхать, — сказал Момо Магич.
— Чего не слыхать? — точно сквозь сон спросил Качак.
— Собачьего бреха.
— Тебе словно жаль.
— Да нет, просто я люблю его слушать. Когда собаки лают, знаешь, что есть жизнь на земле, а то так и кажется, что гробовая тишина весь мир задушила.
— Не беспокойся, собак еще услышишь. Сейчас на страже Гавро, а ты ухо под голову — и спи!
Байо причудилось, что это ему говорят: «Спи. Так надо. Сон — лучшее лекарство». Голос откуда-то издалека и принадлежит человеку в белом халате. Это седой доктор из гольниковского санатория, советы которого он обязан выполнять беспрекословно. И ему кажется, что все это время он лежал в лодке на берегу и человек в халате одним движением столкнул лодку в глубокую черную реку, на противоположном берегу которой находились лестница и чердачная комнатушка с гроссбухами. Мир закачался и рассыпался. Остался лишь след на воде, но и он погас во мраке.
VIЭто «спи», усыпившее Байо, у Момо Магича пробудило уснувшие миры. Перед глазами зажелтели освещенный лампой буковый тес потолка, полка с яблоками в углу, встали тень железной дымовой трубы, постель. В том мире, который был его домом и который исчез больше года тому назад, ему часто говорили: «Спи, все хорошие дети в селе давно уже спят». Для него этот довод не был убедительным: он уже знал деревенских ребят — сопливых, исцарапанных, полуголых, покрытых коростой и лишаями, — и, пожалуй, единственно интересное, что он узнал от них, была сказка о ведьме Каракондже.
Караконджа, рассказывали ему, живет в пещере над рекой — днем она спит, а ночью выходит и душит то пастуха-одиночку, то рыбака на Лиме. Они показали ему пещеру и подговорили бросить камень в ее черное отверстие. Но камень даже не приблизился к отверстию — Караконджа своим могучим дыханием отшвырнула камень, и он с грохотом скатился вниз. Ребята с визгом разбежались и помчались в сторону села, точно за ними по пятам гналось невидимое и страшное чудовище. Момо с трудом догнал их у околицы. Тут они сказали, что теперь он пропал, не надо было быть таким дураком и бросать камень в Караконджу. Теперь ведьма его приметила и ночью ему отомстит, потому что она мстит всякому — даже тому, кто никогда и не помышлял бросать камни в ее окна.
С тех пор Момо спал с отцом в одной постели. Спать было довольно неудобно, мешали жесткие руки отца, его огромные костлявые ребра, колючая борода, волосатые руки и громоподобный храп, которым огромный Митар Магич отпугивал в темноте призраков, становясь при этом страшнее их самих. Наконец мальчик осмелился спросить его, чем можно взять Караконджу — боится ли она винтовки, ножа или чего другого.
— Нет никакой Караконджи, — сказал отец. — Нет и не было. Это все бабьи выдумки — детей пугать. Шеи бы им за это посворачивать.
— А почему тогда камень полетел назад?
— Камень должен упасть вниз — его земля притягивает.
— Но если Караконджи нет, то кто тогда свалил с моста в реку Ачима Груячича?
— Ракия его свалила. На даровщину пил, хватил лишку, ноги его и не удержали, в этом все дело.
— А он рассказывал, что Караконджа его душила, и он еле отбился.
— Врет он! А ты спи, трусишка, все это выдумки. Нет на свете никого сильнее человека, все боятся человека, спасаются от него.
— Раз ты не боишься Караконджи, почему ты не пойдешь в пещеру?
— Что мне там делать?
— Проверить, что ее там нет и что ты ее не боишься.
— Ну, хватит, сколько можно болтать, спать пора!
— Но если Караконджи нет, кто тогда украл лодку и перегнал ее на другой берег Лима?
— Перекупщики табака. А сейчас замолчи, не то на всю жизнь запомнишь свой допрос.
Спрашивать отца он больше не осмеливался, а мать в этих делах не очень-то разбиралась. Потом Момо пошел к Видо Паромщику на Лим, чтобы разведать об этом получше. Мальчик рассказывал ему о рыбах, показывал мальков, рыбьих деток, лягушек, научил убивать змей: маленьких — прутом, больших — камнем. Но о Каракондже Видо ничего не знал и пещеру не видел. Ненавидел он не ведьму, а жандармов за то, что они не платят за перевоз ни за себя, ни за своих невест, которых они почему-то водят в кусты. Однажды Видо позвал его к себе в лачугу. У очага сидел его дед-великан Гайо Паромщик без ноги и что-то непрестанно жевал.
— Это он рыбу ест? — спросил Момо.
— Нет.
— А что же?
— Ничего. Он так всегда.
Старик внезапно поднял голову и спросил:
— Чей это жеребенок с тобой, Видо?
— Магичев.
— Вот и отлично. Все Магичи добрые люди, спокон веков такими были. Ну и ладно, ну и хорошо, — и снова принялся за свою жвачку.
Момо подошел к нему поближе и дерзко провозгласил:
— Мой отец говорит, будто в пещере наверху нету Караконджи.
— Конечно, нету, — подтвердил старик, — чего ей там делать? Она не дура, нечего ей делать среди камней.
— Отец говорит, что это бабьи выдумки — детей пугать.
— Чего только бабы не придумывают, разве им можно верить? Нету ее в пещере, нету.
— Раз ее нет в пещере, значит, нигде нет. Значит, ее вовсе нет!
— Не так-то это просто, она ведь в самом человеке сидит.
— Как так в человеке?
— Внутри прячется, а потом вдруг как разинет пасть. Вырастешь, сам увидишь.
Последние слова Момо воспринял как неопределенное обещание, напоминавшее обычные посулы что-то купить и позволявшие сначала отложить покупку, а потом и вовсе о ней позабыть. Вскоре он и сам забыл об этом, но сейчас, слушая, как капает и журчит вода, словно кто-то опасливо подкрадывается, он подумал, что старый Гайо Паромщик по-своему был прав. Караконджу можно было увидеть невооруженным глазом во многих людях и в городе, и в селе. И другие ее видели, размышлял он, значит и дядя Раде видел, если, упоминая кого-нибудь из Груячичей, говорил: «Разинет нечистая сила пасть за его спиной — все бы проглотил. Ногу собственной матери обгложет и то не насытится». Пересаливал старик всегда и во всем, но тут не так уж и пересаливал — у Груячичей, почти у всех, это в глаза бросалось. Детей рожали много, и потому земли у них всегда было мало, росли, ширились, оттесняли других, заполонили село на две трети и готовились захватить его целиком… Было им такое предзнаменование. Когда они переселились сюда из Верхнего Края и зажгли первый костер, дым разошелся во все стороны — от отвесных скал с пещерами до Лима, хотя погода и стояла безветренная. И было это истолковано так, что сама судьба предназначила им здесь плодиться и занять эту землю.
Ни большие военные заслуги Радетичей, ни смелость в борьбе с турками Магичей, раздобывавших оружие даже в Сербии (все это славное прошлое не имело к Груячичам никакого отношения: один из них — Омер — служил туркам, а другой — швабам), ни в коей мере не мешали Груячичам захватывать земли, плодиться и наглеть. Краснобаи и крикуны, они умаляли чужие заслуги и выдумывали свои. Был Омер Груячич да сплыл — и они заткнули бы рот всякому, кто попытался бы о нем напомнить. «В семье не без урода», — говорили они, отрекаясь от родича, который работал на немцев. Рослые, породистые, красивые, связанные с властями, кичливые, как сами власти, угодничавшие перед сильными и прижимавшие слабых, они всегда имели несколько своих грамотеев на небольших должностях делопроизводителей, экзекуторов, кассиров и агитаторов, за которыми в предвыборных потасовках они шли сплоченной массой и вымогали себе льготы и поблажки не только тогда, когда их партия одерживала верх, но и тогда, когда она оставалась в проигрыше.
