Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Здравствуй, бабушка.
Кого пропускает она, отвечая на приветствие, а кого задерживает.
— Ну-ка иди, иди ко мне, милый, — подзывает она грубым голосом, — ты что ж это жену колотишь? Что ж, думаешь, детям своим вторую мать сумеешь найти? Не найдешь, не разыщешь.
Уходит от нее пристыженным здоровенный казак, чешет затылок, размышляя над словами Шестерманки.
Или берет она за рукав богатого казака, живодера и скупца:
— Пошли-ка, Илько, чувал размолу Ипатовой вдовке. Пятеро детей, тяжело жить… Как не стало мужика — вроде правую руку отрубили.
Скуповатый казак скрепя сердце везёт вдове муку, боясь, что не сделай он этого, ославит его Шестерманка и засмеют детишки на улицах.
А когда у одной робкой женщины умер муж, оставив кучу ребятишек, а за долги по приговору мирового судьи забрали все у вдовы, а после и хата сгорела, Самойловна помогла ей. Она выпросила подводу, проехала по всей станице и собрала на погорелое все, что нужно, да мало того, сама ей новую хатенку оштукатурила, а деда своего заставила сложить печь и укрыть крышу саломахниским очеретом.
Где-то громили евреев, черные силы царизма обрушивали народный гнев на неповинные головы, а здесь, в одной из кубанских станиц, жила еврейка Шестерманка, окруженная всеобщим уважением и почетом. Была она явным укором режиму погромов и провокаций, каждым днем своей жизни доказывая, что в глубинах русского народа нет антисемитизма, что диким и нелепым казалось бы обвинить Акулину Самойловну в принадлежности к другой нации. Смрадный воздух национальной вражды шел оттуда, от вельможных верхов. Подходило время, когда сами рабочие и земледельцы под руководством большевистской партии должны были установить на земле законы национального равноправия.
У дедушки Харистова уже сидели Ивга, Петя и двое мальчишек, в которых Миша сразу же узнал драчунов, чуть не избивших его у яра. Они исподлобья взглянули на вошедших, переглянулись и улыбнулись. Миша нерешительно остановился у порога.
— Может, тут нам делов нету? — тихо спросил он Сеньку. — Гляди, городовики.
Дедушка подтолкнул гостя к мальчишкам.
— Дурачки, — сказал он, — чего делите? У всех под ногтями грязь. Ну-ка, марш руки мыть!
Ребята вышли и возле умывальника помирились. Ивга оживленно беседовала с Самойловной, а та гладила ее волосы. Петя, сидевший рядом, многозначительно подмигнул Мише, тот скривился. Ивга вспыхнула.
— Ну, говорите, чего же замолчали. Говорите, — потребовала она, — а то я сама скажу.
— А вот не скажешь, — подзадорил ее брат.
— Бабушка, — выпалила Ивга, схватив сухонькие руки старушки, — я вас раньше боялась. Вы мне была страшная, ну как… как… ведьма.
Ребята подпрыгнули.
— Что?
— Да, да, как ведьма. Я так вам и говорила тогда, — скороговоркой подтвердила девочка, — ну что ж, тогда я была дура, а сейчас я люблю бабушку, вот как…
Она схватила ее голову и начала целовать.
— Ну, ну, оторвешь. Не за что меня любить. Плохая я.
— Нет, хорошая, хорошая, и дедушка хороший, хотя у него пух на голове, как у молоденького гусеночка…
Ивга прикусила пальцы и с тревогой уставилась на старика сразу же увлажнившимися глазами.
Харистов сделал вид, что ничего не заметил, и пригласил ребят в горницу, где Самойловной уже был накрыт стол. Тут были и заливной сом с кружочками морковки и пастернака, и жареный цыпленок с гречневой кашей, картошка со сметаной, моченые яблоки, сливы, два пирога с мясом и капустой, подрумяненные, посыпанные сверху толчеными сухариками. В двух кувшинах стоял медовый квас-бражка, искусно приготовляемый хозяйкой дома.
Ивга сидела рядом с Мишей, пробовала все, что стояло на столе, хвалила бабушкину стряпню и любовалась галунами на Мишиной шапке, которую она держала на коленях. Самойловна что-то шептала ей, показывая глазами на Мишу. Ивга краснела, качала утверди-тельно головой. Прибыл еще один юный гость — Трошка Хомутов.
— Ну и саданул ты меня, урядник. Помнишь, на яру? Аж дых зашелся, — сказал он Пете, ставя рядом табуретку. — Бабушка, мне бы пирога капустного, а после курчонка.
Очевидно, Трошка был здесь нередким гостем. Это немного обижало Мишу, он пробовал посетовать Сеньке, но тот, уписывая снедь за обе щеки, успел шепнуть:
— Брось ты. Что тебе, чужих курчат жалко? Пускай жрут.
Дедушка приподнялся, поднял стакан, поглядел на свет, точно любуясь, как по светлым краям лопаются игривые пузырьки кваса.
— Выпьем, внучки мои, за Мишу, — сказал он, — за нашего Большака, за его сегодняшние успехи. Важно человеку быть удальцом, чтобы все на него любовались и примеривались к нему. Хорошая наша земля, внучки мои, хлебная, рыбная, и охранить ее надо умело. Трудно было вашим дедам, отцам, зато легче вам теперь. Трудно будет вам, зато легче будет детям и внукам вашим. Тяжело добывать хорошее, и к хорошему, добытому, всегда сама собой рука тянется…
Дети притихли, и пузырьки кваса, точно устав, подтянулись к поверхности стаканов, образовав пенные закраины. Дети входили в жизнь и ловили каждое слово, разъясняющее сокровенный ее смысл. У этих казачьих детей не было еще тех больших учителей, которых дадут им буйно разворачивающиеся события. Пока же они входили в жизнь, поддерживаемые одним из добрых наставников, дедом Харистовым, и слова его воспринимались как изустные законы, которые в дальнейшем помогут им разумно приложить свои силы.
— …Слухи идут — надвигается украинскими дорогами чужеземное войско жадных до нашей земли стран, тянется чужая рука. Еще деды завещали охранять травы и реки наши; умирая, приказывали не пускать на наши дороги подковы, заклейменные нерусским клеймом… Запомним, внучки, что не должна владеть нами басурманская сила, пока стоит над Кубанью-рекой Золотая Грушка, насыпанная походными шапками наших легкокрылых полков…
Сенька притих наряду со всеми, хотя вначале не очень внимательно вслушивался в слова старика. Представились ему идущие по черным дорогам басурмане, как их называл дедушка, почему-то на очень высоких конях, в чудных шапках и обязательно с махрами. А самое главное, на дороге ясно оставляют басурмане следы подков, почему-то представляемые Сенькой в виде трефового туза. А навстречу им несутся легкокрылые полки… Сенька даже прижмурился, воображая внешний их вид, и вдруг ясно увидел эти полки, летящие по воздуху на крыльях, какие нарисованы у ангелов на церковном иконостасе. И внезапно стало страшно Сеньке, уж очень басурмане тяжелы, крепки, ощутимы, а свои полки легковесны и неуловимы, как ветер. Он открыл глаза, толкнул Мишу.
— Аж потно мне стало, Мишка, — сказал он, — от всяких басурманов. Хай они повыздыхают…
— Гляди, Сеня, дедушка бандуру берет, — встрепенулся обрадованный Миша, — пошли на улицу.
Сенька прихватил в карман кусок пирога и направился вслед за всеми.
— Чего траву сторожить от басурманов, — бормотал он, продолжая раздумывать, — ее черт те сколько. За сто лет скотина не пережрет, всем хватит…
Запел дед, и отовсюду набрались мальчишки, услышав знакомые звуки бандуры. Этот отходящий в прошлое инструмент таил в себе великую притягивающую силу. Под его мелодичные переливы познавались прошлые годы, записанные только на языке струн и ладов. Народ боролся, страдал, любил и ненавидел, великие события потрясали огромное количество людей, а писалось об этом либо совсем мало, либо с такими извращениями, которые не могли не оскорблять людей несправедливою ложью. Мог ли бандуру заменить оркестр, введенный в полках и станицах? Под звуки медленных труб можно было шагать, поворачивать звенья, плясать, но трубы, в каких бы искусных руках они ни находились, не способны были заменить живое человеческое слово, подкрепленное несложной мелодией немудрящего инструмента.
Пел дедушка Харистов про казаков, изменивших родине и ушедших к турецкому султану, про лихую дивизию, громившую Османа-Пашу и Махмеда-Али, про кровавые штурмы Ардагана, Геок-Тепе, Карса, про хивинские и кокандские пески и афганские реки.
Пел он о разных делах казаков, перекидываясь с песни на песню, но везде явно ощущалась гордость боевой удалью, тоска о сраженных, опрокинутых навзничь в походах чужих и далеких.
Вот он отложил бандуру, глянул вдаль, туда, где раскидалась станица бесчисленными домами, акациями и тополями.
— Помнится мне другое, — сказал дедушка, — полвека назад станица селилась по балке, а тут, по форштадту, степь была, да над обрывами барыня-боярыня росла, терен колючий, да бересклет. Пахали по балке, правее северного леса, а сюда, к реке, народ боялся вечерами ходить, обижали черкесы, угоняли скот, девчат крали и морем сплавляли на мусульманских фелюгах до анатолийских городов. Поддерживали тогда турки черкесов и помогали им вредить казакам и разбойничать. На ночь съезжались в станицы, запаздывать боялись, таборов полевых не разбивали. Табуны и те подгоняли поближе, косяками загоняли в базы из дубового бруса. Мы жили тогда выше по Саломахе, на отлете, напротив Велигуровых. Осень того года была не в пример мокрая, дождь шел по три дня не переставая, по балкам реки неслись, дороги поразмывало, у озимых корень вымок, обрывы оползали в Кубань. Было мне тогда не больше, чем тебе, Большак, и заснул я на горячей печи. Отец по наряду в караул ушел. Слышу, ночью мать будит: «Вася, Вась, чуешь — стреляют. Не азияты ли переправились на наш бок? Ты б отцу коня повел». Спрыгнул я да в сенцы, гляжу, а конь отцов уже подседланный стоит, к наружным дверям мордой повернулся, умный конь был Бархат. Забыл я впопыхах-то сапоги надеть, прыгнул на Бархата, мать двери раскрыла, конь — в них, кое-как пригнуться успел, а то бы притолокой сбило. Взял Бархат сразу в карьер, через плетень пересигнул и понес. Темно, дождь в мелкоту перешел, потянул я поводья, уперся в стремена и тут только почуял — босой. Коню не впервой бывать в таких переделках, не удержу. Несет прямо к караулке, а стояла она под яром у мыса, думаю: «Поскользнется, разобьюсь». На тропку попал, крутая тогда была тропка, сейчас она уже поизъезжена, на заду конь сполз, прямо к караулке. Отец выскочил, принялся бранить, зачем коня мучил, пустил бы, он сам бы дорогу нашел, все одно никому бы в руки не дался. Я спрыгнул на землю, грязь, ногам зябко и скользко, а молчу, чтоб отец не заметил, что сапог нет, а у самого думки — как сверлом: хоть бы домой не услал отец, с собой взял, поглядеть бы, как с черкесами воюют. А выстрелы все чаще и чаще, уже у самой станицы. С заставы казак прискакал, говорит: «Черкесы в край станицы зашли, отступать пришлось, вахмистр сотню собирает на саломахинском отлете, передал, чтоб все туда». Отец говорит мне: «Берись за стремена, в галоп пошли». Выбрались на плоскость, подрал я себя всего в яру об кусты, а тут отец аллюр прибавил, нажимает, спешит со своими караульными казаками, чтоб не опоздать. Бегу, за стремя держусь, шаги делаю широкие, босиком легко, будто на санках. Отец кричит: «Поглядите, какой сын у меня резвак!», а сам коня прижмет да прижмет. Духу, вижу, у меня не хватает, вот-вот придется отрываться, и не увижу я тогда боя, как своих ушей. Смекнулось мне, что не худо па коня взлезть. Поймал заднюю луку да с разгона и прыгнул. Бархат с испугу поджался, дыбки стал, захотел сбросить, потому не был приучен двух носить. Приотстали мы, пока отец коня успокоил. К Саломахе подскакали, когда вахмистр разводил сотню для боя. Отцу сразу полувзвод выделил, урядника он носил, и приказ дал в обход идти. Крайние дворы уже горели, — по улице бабы коров, быков гонют, детишки ревут, прячутся под загаты и катухи, находят сухое место, пригреваются, утихают. Дым клубом валит, и от огня вроде развидняться начало. Отец вел полувзвод по той улице, что сейчас к велигуровской мельнице выводит, надо было обойти от глубокой протоки. Но, видать, у них командиры не глупее были, тоже обходить начали, и вот у крайних дворов на спуске мы с ними и повстречались. Спешил отец казаков, за скирдами лошадей сбатовал, залегли и отстрел начали. Напротив хатенка, чуть левее того места, где сейчас ваше, — рассказчик погладил по голове Сеньку, — Семен Мостовой, поместье расположено. Подпалили черкесы ту хатенку, чтобы нас виднее было, — быстро занялась она, на дождик не глядя, и выпрыгнули черкесы, думали на шашках схватиться. Но казаки встретили их огнем, отступили те, человека три на бурьянах осталось. Когда догорать стала хата и труба заколыхалась, перед тем как развалиться, отец подозвал меня: «Садись на коня, привези патронов с правления». Только вскочил я на Бархата, а тут черкесы в атаку пошли. Не вытерпели и наши, выбежали из-за скирдов и — на них. И те и другие пешие, на конях развернуться негде. Видел я, как отец рубанул одного, а тут на пего двое других насели, потому что их раза в три было больше. Стал отец отступать, а сам отбивается, не дает окружить себя, только шашки лязгают. Может, и отбился бы отец, да откуда ни возьмись еще один в бурке и ну своим по-могать. Гляжу, запрыгал батько во все стороны, и по всему видно, смекает их в кучу согнать, чтобы кто со спины не достал. Не управляется шашкой отбиваться, кинжал выхватил, а тут один голомозый больно здорово на отца наседать начал. Плохо отцу, начал оскользаться, раза два на колено упал. Не вытерпел я, жалко отца стало, думаю: «Вот-вот зарубит его азият». Спрыгнул с Бархата, берданку схватил, в черкеса целюсь. Только за курок — отец спиной ко мне, черкеса заслонит, изловчусь, забегу с другого боку — снова отцова спина. Потом гляжу, отскочил отец в сторону, прямо на ствол попал черкес, ну, думаю: «Завалю его на этот раз, не уйдет». Нажал курок, грянуло, чуть из рук не вылетело, гляжу…
