Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)
– О каком общем деле вы говорите?
– О нашем движении, разумеется! О революционном просвещении масс!
С минуту Марилл внимательно смотрел на своего собеседника.
– Вазер, – спокойно сказал он, – этим мы, пожалуй, многого не добьемся. Такие вещи хороши для социалистического манифеста, и только. Я забыл, что вы ударились в политику. Допьем, и в ружье! Уж как-нибудь скажем ей.
Они расплатились и пошли по мокрому снежному месиву в отель «Верден». Вазер скрылся в «катакомбе», а Марилл медленно поднялся наверх.
Он постучал к Рут. Она открыла ему так поспешно, точно притаилась за дверью и ждала. Она увидела Марилла, и улыбка на ее лице сразу стерлась.
– Марилл…
– Да. Вот неожиданный гость, верно?
– Я думала, это Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту.
– Разумеется.
Марилл вошел в комнату. На столе он увидел тарелки, спиртовку, на которой кипела вода, хлеб, колбасу и вазу с цветами. Затем перевел взгляд на Рут. Она стояла перед ним, ожидая, что он скажет. Не зная, как приступить к разговору, Марилл взял со стола вазу и поднял ее.
– Цветы… – пробормотал он. – Еще и цветы…
– В Париже они недорогие, – сказала Рут.
– Нет, я не в этом смысле. Но… – Марилл бережно поставил вазу на место, будто она была не из толстого стекла, а из тончайшего фарфора. – Но иногда именно из-за цветов все становится намного тяжелее…
– Что становится тяжелее?
Марилл не ответил.
– Все понимаю, – вдруг сказала она. – Полиция арестовала Людвига.
Марилл повернулся к ней.
– Да, Рут.
– Где он?
– В префектуре.
Рут молча сняла с вешалки пальто, надела его, сунула в карманы несколько мелких предметов и направилась было мимо Марилла к двери. Он остановил ее.
– Это бессмысленно, – заявил он. – Вы не поможете ни ему, ни себе. Есть у нас свой человек в префектуре, через него все и узнаем. Оставайтесь здесь!
– То есть как это оставаться здесь? Ведь я еще смогу его увидеть. Пусть они арестуют и меня! Тогда мы вместе перейдем границу!
Марилл крепко схватил ее за руку. От внутреннего напряжения Рут побледнела и, казалось, стала меньше ростом. Вдруг она как-то сникла.
– Марилл… – беспомощно проговорила она, – что мне делать?
– Оставаться здесь. Классман уже пошел в префектуру. Он расскажет нам все, что нужно. Людвига могут выслать, больше ничего. Через несколько дней он вернется в Париж. Я обещал ему, что вы будете его ждать. Он верит в ваше благоразумие.
– Хорошо, буду благоразумна. – В ее глазах стояли слезы. Она сняла пальто и уронила его на пол. – Марилл, – сказала она, – почему с нами так поступают? Ведь мы никому не причинили зла!
Марилл задумчиво посмотрел на нее.
– По-моему, именно поэтому, – ответил он. – Правда, по-моему, это так.
– Его посадят в тюрьму?
– Не думаю. Классман разузнает все. Повременим до завтра.
Рут кивнула и медленно подняла пальто с пола.
– Классман сказал вам еще что-нибудь?
– Нет. Мы едва перекинулись парой слов, и он тут же побежал в префектуру.
– Сегодня утром я заходила с ним туда. Меня вызвали. – Она достала из кармана пальто бумажку, развернула ее и показала Мариллу. – Вот что они мне дали.
То был вид на жительство сроком на месяц.
– Его выхлопотал Комитет помощи беженцам – ведь у меня еще есть и паспорт, пусть уже недействительный, но все-таки паспорт. Классман специально пришел, чтобы сообщить мне эту новость. Несколько месяцев он обивал ведомственные пороги. Мне так хотелось обрадовать Людвига. Поэтому я и купила цветы.
– Вот оно что! – Марилл посмотрел на бумажку. – Значит, и счастье привалило, и беда пришла, – сказал он. – Но все же счастья больше. Получить вид на жительство – это просто чудо! Так скоро оно не повторится. А Керн обязательно вернется. Вы-то верите в это?
– Конечно, верю, – ответила Рут. – Раз попался, значит, вернется. Должен вернуться!
– Правильно! А теперь пойдемте со мной. Поужинаем где-нибудь и выпьем немного – за вид на жительство и за Керна. Он бывалый солдат. Все мы солдаты. И вы тоже. Разве я не прав?
– Вы правы…
– Керн с восторгом согласился бы на пятидесятикратную высылку, лишь бы вы получили то, что у вас в руке. И вы это отлично знаете.
– Знаю, но я готова отказаться от целой сотни видов на жительство, лишь бы он был здесь…
– Само собой понятно, – прервал ее Марилл. – Но об этом мы поговорим, когда Людвиг вернется. Таково одно из первейших солдатских правил.
– У него есть деньги на обратный билет?
– Думаю, что есть. У нас, старых борцов, всегда имеется неприкосновенный аварийный запас. А если у него будет недостаточно, то Классман контрабандой перешлет ему разницу. Классман – наш главный дозорный и разведчик. А теперь пойдем! Иногда бывает чертовски хорошо, оттого что на свете есть водка. Особенно в последнее время!
Поезд остановился на пограничной станции, и Штайнер оставался в напряжении. Голова была ясная, французские таможенники равнодушно и торопливо выполнили все формальности. Попросив паспорт, они поставили штемпель и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно покатился дальше. Штайнер знал, что в эту секунду решилась его судьба – путь назад был отрезан.
Через некоторое время вошли два немецких чиновника и взяли под козырек.
– Ваш паспорт, пожалуйста! – сказал чиновник помоложе.
Штайнер достал документ и подал его.
– Зачем вы приехали в Германию? – спросил второй.
– Хочу повидать родственников.
– Вы живете в Париже?
– Нет, в Граце. В Париже я тоже навестил одного родственника.
– Сколько вы намерены пробыть в Германии?
– Около двух недель, а потом вернусь в Грац.
– Валюту при себе имеете?
– Да, пятьсот франков.
– Мы должны отметить это в паспорте. Вы вывезли эти деньги из Австрии?
– Нет, мне их дал мой кузен в Париже.
Чиновник полистал паспорт, затем вписал в него что-то и тоже поставил штемпель.
– Есть у вас что-нибудь, подлежащее пошлинному обложению? – спросил второй.
– Нет ничего. – Штайнер снял чемодан из сетки.
– А в багажном вагоне?
– Нет, это все, что я везу.
Чиновник мельком заглянул в чемодан.
– Есть у вас газеты, проспекты, книги?
– Нет.
– Благодарю.
Чиновник помоложе вернул Штайнеру паспорт. Таможенники козырнули и вышли. Штайнер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал, что он весь взмок.
Поезд пошел быстрее. Откинувшись на спинку сиденья, Штайнер смотрел в окно. Уже было темно. В небе скользили низкие и быстрые облака, в разрывах мигали звезды. Пролетали маленькие полуосвещенные станции, мелькали красные и зеленые сигнальные огни, поблескивали рельсы. Штайнер опустил окно и высунулся наружу. Влажный ночной ветер трепал его волосы, и он глубоко дышал. Воздух казался каким-то другим, не таким, как всюду. И ветер был другой, и горизонт, и свет. И тополя вдоль дорог изгибались по-другому, по-родному, – да и сами эти дороги вели куда-то в его собственное сердце… Он дышал глубоко, и ему было жарко, кровь стучала в висках, пейзаж будто вырастал и будто глядел на него, загадочный, но уже не чужой. Проклятие, подумал он, что это со мной происходит, уж не становлюсь ли я сентиментальным! Он снова сел и попытался уснуть, но сон не приходил. Темный пейзаж за окном манил и звал, возникали лица, воспоминания; когда поезд загрохотал на мосту через Рейн, в памяти Штайнера всплыли тяжелые военные годы; переливчатая вода, глухо шумевшая внизу, выплеснула на поверхность сотни имен людей, пропавших без вести, погибших, почти уже забытых, имен товарищей, названий полков, городов, лагерей; имена эти возникали из глубокой ночи времени. Прошлое штурмом двинулось на Штайнера. Он хотел обороняться, но не мог.
В купе он был один. Выкуривая сигарету за сигаретой, он непрерывно шагал взад и вперед, от двери к окну. Раньше он бы не поверил, что память о прошлом все еще так властна над ним. Судорожно заставлял себя думать о том, что будет завтра, о том, чтобы сделать все, как задумано, не привлекая к себе внимания, о больнице, о друзьях, которых можно попытаться разыскать и расспросить обо всем.
Но теперь все это казалось ему каким-то туманным и нереальным, ускользало от него, и даже опасность, витавшая вокруг и несшаяся ему навстречу, и та превратилась для него в какую-то абстракцию; мысль об этой опасности оказалась бессильной, не могла унять дрожь в крови, не могла настроить на хладнокровное размышление, напротив – кровь бурлила все сильнее, и чудилось, будто вся его прошлая жизнь, мистически воскресшая, закружилась перед ним в медленном, мрачном танце. Он сдался воспоминаниям. Завтра все будет захлестнуто другим, нынешним… а сегодня… Сегодня он переживал последнюю чистую ночь, полную неопределенности, бурю чувств, последнюю ночь, свободную от страшной уверенности, от ясного сознания надвигающейся гибели. Отдавшись потоку памяти, он перестал думать.
