Свен Хассель - Трибунал
— Кончай кусаться, — нервозно кричит Бригитта. — Если голоден, дам тебе пакетик орехов! Ты пришел в бордель, а не в закусочную, и я не значусь в меню. Я здесь для того, чтобы меня трахали, а не жевали!
— Ну-ну, будь хорошей девочкой, — говорит Посудник с придурковатым выражением лица, — иначе папочке придется отшлепать тебя, так ведь?
Он обхватил ее и на этот раз укусил за другую грудь. Бригитта вышла из себя и попыталась садануть его ногой в пах, но он накачал мышцы, таская с собой посуду, поэтому легко перебросил ее через колено и несколько раз сильно шлепнул по голым ягодицам.
Господи, слышали б вы ее крики и вопли! Но чем больше она вырывалась, тем довольнее становился Посудник. Когда Бригитта наконец вырвалась, задница у нее была красной, как раскаленная плита. Она шипела, плевалась, а когда увидела свой зад в большом зеркале, принялась ругаться, как докер в холодное утро с похмелья. Показала ему свои груди со следами зубов.
— Каннибал проклятый, — бушевала она в бешенстве. — Испортил мне всю ночь! Кто захочет девочку с акульими укусами на грудях? Я познакомлю тебя с Большим Вилли. Он весит сто тридцать килограммов и не слишком тяжелый для своего роста. Оторвет тебе кое-что, как мушиные лапки!
— Нет, знакомиться с ним не хочу, — испуганно сдался Посудник. — Я только слегка пошутил.
— О, ты еще тот шутник, чертов извращенец! Мои груди — это моя банковская книжка, приятель!
Посудник несколько раз сглатывает, и хотя котелок у него варит неважно, биться головой о стену, чтобы она заработала, ему не нужно. И мысль о Большом Вилли, отдыхающем и набирающемся сил где-то под крышей «Кота», заставляет его соображать быстрее. Он достает пятьсот марок и спрашивает, не помогут ли эти деньги быстрее исчезнуть следам от укусов.
— Ты что, еврей? — спрашивает Бригитта. — Обрезанный? Я не хочу осложнений с расовой полицией.
Посудник с оскорбленным видом демонстрирует свой прибор. Обыкновенный немецкий. Потом Бригитта идет к двери, и он все понимает без слов. В его руке появляются еще пятьсот марок.
— Наконец-то сообразил, — улыбается Бригитта, засовывая деньги под раковину умывальника. Мысль о том, что они фальшивые, ей не приходила в голову. Она охотно ложится в постель с Посудником.
— Bon appetit[62], маленький каннибал, — заливисто смеется она. — Жуй, что угодно, а еще за двести марок можешь и шлепать. Я даю клиентам то, что они хотят, но все имеет свою цену!
Она вопила от удовольствия, пока Посудник обрабатывал ремнем ее ягодицы, а когда укусил за внутреннюю сторону бедра, замяукала, как кошка, имевшая успех у двух опытных котов.
— Я скоро вернусь, — пообещал, уходя, Посудник, но Бригитта поняла, что это ложь, когда полицейские взяли ее в сберегательном банке за попытку подсунуть две фальшивые купюры по пятьсот марок. Она, само собой, говорила, что не знала, что они фальшивые, но когда в ее комнате нашли поддельные двести марок, дела стали совсем плохи. Бригитта получила приличный срок, а Посудник бесследно исчез.
— Вряд ли стоит жить в Германии при такой особой разновидности социализма, — говорит Грегор. — Раньше можно было сказать полицейскому, чтобы он играл в сыщиков и воров без тебя, а теперь они являются среди ночи и стаскивают тебя с женщины. А если не признаешься сразу же, будут лупить тебя по морде, пока не станешь похож на бульдога.
— За границей Германию называют полицейским государством, — широко улыбается Порта. — Конституционные и гражданские права можно засунуть в задницу вышедшей на пенсию шлюхе с Реепербана!
Малыш, который ест хлеб с сахаром, с трудом проглатывает большой кусок, запивает его шнапсом и пивом. Потом протяжно, раскатисто рыгает.
— Что бы ни случилось, — апатично говорит он, — ты оказываешься в полицейском участке, тебя сажают на стул, отполированный до блеска сотней дрожащих задниц. Потом тебе говорят, что ты можешь отказаться отвечать на вопросы в соответствии с такими-то статьями. И что ты можешь потребовать адвоката. Но не успеешь ты взять в толк, на что имеешь право, тебе устраивают такой допрос, что даже сын Девы Марии признался бы в том, что спланировал последнее ограбление банка на Адольф Гитлерплатц и прострелил башку кассиру, потому что на нем был красный галстук. Гражданские права, — презрительно цедит он, — правды в этом не больше, чем в Библии. Раз живешь в Санкт-Паули, то и полиция, и обыватели считают тебя отпетым преступником, и если тебя избить как следует, можно добиться признания, что это ты совершил последнее нераскрытое преступление. А если живешь в одном из переулков возле Бернхард Нохтштрассе, где проститутки могут трахаться только в полной темноте, тебе даже не говорят о правах, а натравливают на тебя своих собак, чтобы потренировались вырывать из задницы куски мяса. Слышали последнюю новость? Собаки Вольфа искусали еще одного беднягу, который не мог расплатиться с этим живоглотом!
— Это злобные твари. С ходу вцепятся тебе в задницу, — говорит с отвращением Порта. — Я бы не держал таких зверюг! Даже если б они говорили на двенадцати языках, умели писать на санскрите и знали наизусть английские и прусские кавалерийские наставления.
— Собаки — сущие дьяволы, — говорит с ненавистью в голосе Грегор. — Все они безмозглые. Посмотрите на них. Одна начинает лаять, потому что мимо ее носа пролетела муха. Ей тут же отвечает другая четвероногая бестолочь, а потом и третья поднимает лай. И никак не успокаиваются. Могут лаять всю ночь. Никому спать не дадут. Господи, как я их ненавижу! Отравить бы всех, сделать чучела и поставить на колеса, чтобы треклятые любители собак могли их возить, а они бы не гадили на улицах.
— Послушай, — обращается Порта к Малышу, — Зиг расплатился?
— Он рассмеялся мне в лицо, сказал, что ты отправляешься за решетку и выйдешь оттуда только в горизонтальном положении с двенадцатью пулевыми ранами, — отвечает с меланхоличным выражением лица Малыш. — Не будь с ним четверых хмырей, я бы его по стенке размазал.
— Я размозжу этому ублюдку коленные чашечки, — ярится Порта, — и локти в придачу. Затолкаю его обратно в утробу матери!
— Давай прирежем этого мерзавца, а потом застрелим, — злобно предлагает Малыш. — Терпеть не могу ненадежных людей!
Порта задирает ногу и громко портит воздух, все господа возле домика укоризненно смотрят на нас.
— Смотрите, привязывайте приговоренных как следует, — серьезно предупреждает нас Старик. — Как-то на месте казни в Графенвёрте веревки не были завязаны как следует, и приговоренный бегал по площадке, будто курица с отрубленной головой. Какой это был скандал! Все перепугались. Священник был потрясен, как никогда в жизни, увидев, как расстрельная команда гоняется за приговоренным.
— Господи, — восклицает потрясенный Барселона. — Он убежал?
— Я же сказал, носился как безголовая курица, — бесстрастно отвечает Старик.
— Аттила[63] покатывался бы со смеху в седле, — усмехается Порта.
— Обычным людям ни за что не понять этого, — говорит Малыш, покачивая головой. — Просто невероятно, что может происходить в этой чертовой армии. Когда я был охранником в Торгау, однажды утром в четверг нам поручили вывести в расход одного матроса. Странный был тип, натворил много чего очень необычного. В школу он пошел семи лет и ухитрился три года просидеть в первом классе и еще три — в третьем. В четвёртом классе бросил школу. Нарушал он немецкие законы так, словно действовал по плану; перечень его преступлений был таким длинным, что на прочтение требовалось полгода. Трибунал приговорил его к расстрелу, но поскольку этот тип был необычным, расстрел заменили на повешение. В Торгау был один штабс-фельдфебель, мастер вешать людей, и это дело поручили ему. Потом обнаружили, что шеи у него, можно сказать, нет. Плечи и шея у него представляли собой одно целое, а как можно повесить человека без шеи? Спрашивается, для чего еще Бог дает шеи людям? Так вот, палач с приговоренным обсудили это дело и решили поручить военному флоту изготовить специальную веревку. Штабс-фельдфебель пообещал, что сделает свою работу быстро, не причиняя ему боли.
Только у него ничего не получилось. Первая попытка окончилась неудачно, потому что веревка не натянулась, как следует. Во всяком случае, так говорили. Матрос выскользнул из петли и полетел прямо в открывшийся люк. Не получил ни царапины. Упал на дно и сидит там, сквернословит.
— Надеюсь, не покалечился? — заботливо спрашивает Порта.
— Нет, поднялся снова на помост без помощи. Не доставлял нам беспокойств. Обзывал штабс-фельдфебеля неумелым болваном, понятия не имеющим, как вешать людей. Теперь петля затянулась крепко, и даже приговоренный сам сказал, что доволен. Но все равно ничего не вышло. Он снова выскользнул, будто угорь.
— Так можно убить самого крепкого негра, какой только жил на свете! — кричит матрос, второй раз вылезая из-под помоста.
