Гельмут Пабст - Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 – 1943
А потом дымоход. Это совсем не просто. Это пришлось как следует обсудить. Оба они совсем разгорячились в споре: сапожник со своим высоким голосом и беззубый колесный мастер с ворчливым басом. Но они оба пыхтели, вынимая землю и прорывая ход для трубы.
У нас есть маленькая сковорода с ручкой. Там все оборудование для дополнительной кухни в землянке. В других случаях Дола и Маруся приносят нам вареную картошку и ставят ее в тазу на стол, что намного проще. Их мать сегодня утром мыла блиндаж. Она стала выполнять грязную работу по своей воле; хотите – верьте, хотите – нет, она даже не забыла протереть ножки стульев. Не то чтобы вся грязь с ножек исчезла, – она въелась основательно. Но вполне возможно, что к тому времени, как наступит Рождество, она поддастся повторным атакам.
Закончив, она спросила, не желали бы мы, чтобы была постелена скатерть, и с гордостью достала кусок обоев. Они, конечно, красивы. Они уже не совсем новые, но изнанка все еще белая. Я смахнул засохшего клопа. Теперь скатерть безупречна.
Тем временем истопили баню. Она в середине огневой позиции, в сорока шагах от нашей землянки. Я ходил туда, хромая, некоторое время назад. Это действительно всего лишь прачечная, но она очень теплая и светлая. Вода кипит в паровом котле, и подходящая камера дезинфекции скоро освободит нас от наших маленьких «партизан».
Россия как-никак – чистая страна. Очень чистая! У двери я увидел двух женщин, каждая из них несла пару ведер на деревянном коромысле. Они дружелюбно спросили: «Товарищ мыться?» Они собирались последовать за мной просто так.
Это напоминает мне историю о путешественнике в России: «Россия – самая чистая страна в мире. Вы прибываете на московский вокзал, и сразу подходит девушка и спрашивает: «Не желаете ли помыться, господин?» Если говорите «да», то они бывают с вами очень милы. Они моют вам спину и трут вам грудь; а когда вы выходите оттуда, еще одна стоит в ожидании: «Помыться, господин?» Поистине, Россия – самая чистая страна в мире». Но мы отклонили предложение: «германский нихтс культура».
Спокойные октябрьские дни. Очень часто идет дождь, но теперь дни наполнены слабым солнечным светом и дыханием бабьего лета. Ночью, когда лупа поднимается над продолговатой грядой облаков, ее свет отражается влажными стенами руин и наклонных крыш. Шум слышен издалека, и, когда стоишь ночью у темных стволов орудий, кажется, можешь коснуться фронта обеими руками. И все же его шум почти не нарушает тишины в моей землянке, в которой я обитаю, теперь большей частью в одиночестве. Другие в отпуске либо за Волгой. В настоящее время проводится много строительных работ.
Как много значит для меня это одиночество! Я могу расположиться на всем столе с книгами и письменными принадлежностями. Я могу передвигаться, как мне заблагорассудится, не обсуждая ни с кем свои передвижения. Мне нет необходимости демонстрировать вежливость, мне не нужно никого выслушивать или затыкать уши, чтобы не слышать разговоров. Какое блаженство! Мне так нравится быть одному. Я не могу достаточно глубоко уйти в себя. Этого спокойствия не бывает слишком много.
Я говорю себе: мне только нужно взять себя в руки и найти несколько добрых слов, и я смогу сделать кого-нибудь счастливым. Я могу дать кое-что более ценное, чем что бы то ни было в такие времена, – немного любви и тепла. Вот все, что нужно, ведь всем нам приходится нелегко и потому иногда так необходимо почувствовать прикосновение руки.
Мы живем благодаря любви. Несколько добрых слов иногда даются с трудом. С трудом потому, что слова – слабое утешение, когда мы уже не знаем, что делать; с трудом потому, что мы не можем избавить вас от беспокойства за нас. Сомнение и беспокойство сквозят в каждом письме, независимо от того, насколько оно оптимистично. Я чувствую, что они все возрастают.
Но что я могу поделать? Я только могу вытянуть свои руки и еще раз сказать: смотрите, вот он я, я улыбаюсь, и я – совсем рядом с вами. Вы чувствуете мою уверенность? Даже если мой голос не тот, что несколько дней назад, я все еще живу для вас в этот миг, так же как вы живете для меня. Я все еще тут, мама, совсем близко от тебя, ты это почувствуешь, если замрешь на мгновение. Разве ты этого не чувствуешь?
Маруся принесла письмо. Это немного странно, когда начинаешь думать об этом на артиллерийской позиции. Маленькая девочка была любопытна. Мне пришлось открывать его сразу. Но при том, что оно было напечатано на машинке, – она совершенно не могла понять, что в нем написано. Все в Германии делается на машинах. «Смешная страна. Разве твой отец не умеет писать?» Я так смеялся. Как мне это было объяснить? Мое знание русского языка все еще оставляет желать лучшего. Я сижу и потею над русским алфавитом и этими ужасными шипящими звуками – «ш», и «ч», и «щ». Иногда она садится рядом со мной, и я становлюсь учеником.
Я пошел прогуляться в это чудесное октябрьское утро. Совсем немного прогуляться. Я был как выздоравливающий больной, не преследуя никакой другой цели, кроме того, что хотел наблюдать и впитывать и наслаждаться самим своим пребыванием тут. Я брел через окраины и по разбитой улице к Волге, берег которой усеян блиндажами и за которой линия фронта уже не так далеко. Мне повстречалась женщина с коромыслом, несущая ведра, в которых они носят воду с реки. Здесь всего несколько колодцев. Раньше у них были бочка, лошадь и телега. Теперь они таскают воду в ведрах и кладут на поверхность воды капустный лист, чтобы вода не расплескалась. Водопровода тут, конечно, нет. Чуть было не забыл об этом сказать. Это совершенно дикая идея; только иностранец о таком может подумать.
В одном месте солдаты сносили дом. Крыша обрушилась, и замшелая кровельная черепица соскользнула на землю. Поднялись клубы пыли, обрушились стропила. Это была быстрая работа. Но немногое оставалось от дома еще до того, как они начали. Фронт был прорван, и фрагменты каркаса висели, качаясь на ветру. Уцелела лишь голландская печь во всем своем белом великолепии. Теперь она стоит, холодная и одинокая, под открытым небом.
Как же изменился город, когда на него наступил фронт! Какой совершенно иной ландшафт он собой представляет! Балки, доски, булыжники и провода, брошенные предметы домашней утвари, воронки и траншеи. Идешь через него с опаской. Он как привидение, даже при солнечном свете. Жизнь опять забилась в норы и погреба, в подвалы, окна которых заколочены деревянными досками и листами железа.
Иногда видны остатки оконного стекла, позволяющего скудным лучам света проникать в затхлый полумрак. И все-таки они держатся, старики, женщины и дети. Они – сильные. Робкие, измученные, добродушные, беззастенчивые – по обстоятельствам. Старик отступает в сторону, бормоча, дотрагиваясь до шапки с потупленным взором: проход через грязь на дороге – узок. Маленькая девочка идет к реке, платок на ее голове алеет, как мак.
Старик обвязывает свою шапку соломой, потому что скоро будет холодно. Как просто! Несколько досок, одно или два бревна, и внешняя степа готова. Между ними укладывается солома. Он волочет ее в своем рваном мешке, бог знает откуда взятом.
Зимой сооружаешь вторую печь, а с наступлением лета опять разбираешь ее. Если нет двери, берешь дерево и топор. Делаешь им все, стыки и все остальное, и все выдерживает. Не нужно гвоздей или кирпичей, нужен только топор и дерево. Это поразительное мастерство существует бок о бок с тем, что осталось от заводов. Надо всем этим возвышаются зеленые купола и стройные шпили церквей, белые, сверкающие, забытые, поломанные. Как все это совместить? Малокультурные, сумбурные, непостижимые люди.
Есть старик в очках с металлической оправой и с ухоженной бородой. В его чистой комнате весело блестит самовар. Есть моя прачка, проводившая своего старшего сына в Германию, и теперь ей приходится кормить только его младшего брата. Она не отрывается от своего белья, пока не выгладит его. Она заштопала мои портянки и пару кальсон, хотя об этом я даже ее не просил. Маленький мальчик – скромен и дружелюбен. Потом есть мальчик, похоронивший свою мать в саду за домом, так, как хоронят животных. Он утрамбовал землю, не проронив ни слова: без слез, не поставив ни креста, ни камня. Есть жена священника, почти ослепшая от слез. Ее мужа депортировали в Казахстан. У нее есть три сына, которые неизвестно где теперь. Один Бог знает. На их фотографиях – интеллигентные лица.
Где ключ ко всему этому? Это не просто вопрос установления здесь порядка. Мир рухнул, и естественный порядок вещей был нарушен очень давно.
Глава 10.
К северу от Волги
Мы шли вниз к реке, перешли через нее по плоскому деревянному мосту и продолжали идти некоторое время по дороге на другом берегу. Затем мы пошли по тропе по крутому склону. Мы остановились и оглянулись назад. Моросил Дождь. От железного моста в центре города Калинина осталась только одна арка. Вторая была заменена деревянной конструкцией со множеством опор. Вверху по течению – преграда из бревен, чтобы оградить мост от плавающих мин. Здесь Волга еще мелкая и не очень широкая – примерно такая же, как Майн у Бамберга. По обеим сторонам к берегам приткнулись землянки. Тут были зияющие туннели, как входы в шахты, проходы и ступеньки, соединяющие маленькие орудийные платформы и зенитные орудия на вершинах холмов и выступах.
