Вениамин Дмитриев - Тайна янтарной комнаты
Сергеев отложил в сторону тоненькую пачку бумаг, исписанных угловатым квадратным почерком, протянул собеседнику сигареты и сказал:
— Я думаю, товарищ Штраус, что документальную, так сказать, часть мы отложим, если вы не возражаете. Конечно, ваши письменные показания чрезвычайно важны, и мы будем просить вас оставить их для комиссии по розыскам комнаты. Но, в конечном счете, письма мы могли бы получить от вас и из Берлина. Сейчас важнее другое: важно — опять-таки, если это не обременит вас, — пройтись по городу, посмотреть основные места, где, по вашему предположению, могла бы находиться янтарная комната.
Штраус слушал, чуть склонив голову набок, стараясь не пропустить ни одного слова. Помедлив секунду, чтобы убедиться в том, что Олег Николаевич закончил, доктор негромко ответил:
— Разумеется, вы правы, товарищ Сергеев. Я весь к вашим услугам.
Штраус встал, прижимая к груди шляпу. Высокий, сутуловатый, он опирался на массивную палку с набалдашником, отделанным старинным серебром.
Они вышли в вестибюль. Сергеев на шаг опередил гостя и распахнул перед ним тяжелую кованую дверь. Теперь они стояли на крыльце бывшего здания министерства финансов, ныне облисполкома.
— Какой маршрут вы намечаете? — осведомился Сергеев.
— Очевидно, кафедральный собор, замок, университет, блиндаж Лаша, — подумав, сказал гость. — Вы не возражаете?
— К острову Канта, — вместо ответа сказал Сергеев шоферу. Он заметил, как у Штрауса удивленно дрогнула бровь.
«Победа» развернулась и понеслась к Сталинградскому проспекту.
— Улица Книпродештрассе, — задумчиво промолвил доктор Штраус.
— Теперь Театральная, — добавил Сергеев. — Театр будем строить заново… Правда, не сейчас. Попозже. Но зато сделаем лучше и красивее, чем он был.
Внезапно Штраус опустил руку на плечо шоферу. Тот притормозил.
— Простите, — обращаясь к Олегу Николаевичу, проговорил ученый. — Я вижу, что памятник Шиллеру на своем месте. Поразительно! Мне говорили, что от него не осталось и следа. Нельзя ли задержаться на несколько минут?
Сергеев распахнул дверцу машины:
— Прошу вас.
Памятник великому немецкому поэту еще не успели реставрировать. В бронзе виднелись вмятины и глубокие царапины, пробоины, ссадины. Штраус молча снял шляпу. Он был взволнован почти до слез. На сером фоне неба отчетливо вырисовывались гордый, вдохновенный профиль поэта, тяжелые складки одежды, грубые очертания башмаков на толстой подошве. Сергеев отошел в сторону, оставив гостя одного. Молчание длилось несколько минут. Потом доктор, не надевая шляпы, вернулся к машине. Шофер нажал на стартер, но Штраус. не спешил садиться. Глядя на желтое здание за памятником, он медленно, как ребенок, который учится читать, произнес по складам:
— Об-ласт-на-я биб-лио-те-ка.
— Простите, доктор, — обернулся Олег Николаевич. — Я не понял вас.
— Ничего, товарищ Сергеев. Я просто прочитал надпись на фасаде этого здания. Когда-то здесь был городской архив и Дом радио. Теперь — библиотека.
— И редакция газеты «Калининградская правда».
— Очень хорошо. Спасибо вам, — и Штраус порывисто пожал руку своему спутнику. — Спасибо вам всем, товарищ Сергеев. Теперь я до конца верю, что Кенигсберг будет возрожден. Нет, не так. Я верю, что новый Калининград будет гораздо лучше старого Кенигсберга. Люди, которые умеют ценить культуру, способны на благородные и гуманные дела.
Они миновали площадь Победы, взглянули на широкие витрины универмага в бывшей ратуше и выехали на Житомирскую.
Здесь настроение у доктора, кажется, испортилось. По обеим сторонам улицы тянулись, как и в первые послевоенные годы, успевшие прорасти молодыми деревцами высокие стены разбитых домов. И только кое-где мелькали одинокие здания или просто восстановленные комнаты — одно-два окна на фоне обгорелого кирпича.
— А здесь? Здесь, пожалуй, ничего уже не сделаешь, — не то спросил, не то просто вслух отметил Штраус.
— Если говорить о восстановлении — не сделаешь, — отозвался Сергеев. — Мы это отлично понимаем. Будем строить все заново. Приедете лет через пятнадцать — вы этих мест не узнаете, товарищ Штраус.
На площади Героев — бывший Парадеплац — они свернули налево и почти сразу же очутились перед зданием университета.
Снова с обнаженной, головой стоял доктор Штраус перед стенами, в которых прошла его студенческая юность.
Университет, как и все вокруг, изрядно пострадал в дни войны, но участь его оказалась все-таки счастливее, чем судьба многих соседних домов. Оба фасада и торцовые стены почти не изменили своего вида, только несколько статуй слетело с фронтона и конька крыши да рухнули в некоторых местах междуэтажные перекрытия.
— Что здесь написано? — спросил Штраус, показывая на небольшую синюю табличку, прибитую к одной из колонн. — Переведите, пожалуйста. Я все-таки не слишком хорошо понимаю по-русски.
— С удовольствием, доктор. «Разбирать строго воспрещается. Здание подлежит восстановлению».
И снова доктор с благодарностью пожал руку Олегу Николаевичу.
Выбранный Сергеевым путь давал Штраусу возможность видеть весь старый центр города. Штраус узнавал его с трудом.
— Здесь стоял оперный театр, — задумчиво вспоминал доктор, глядя на чудом державшийся угол здания. — Кенигсбергская опера. На ее подмостках пела партию Леоноры знаменитая Лилли Леман, здесь Адальберт Мацковский играл Гамлета. И вот что от оперы осталось…
Под колесами машины загрохотали железные плиты разводного моста.
— Помните набережную Хундегат? — спросил Олег Николаевич.
— Да. Как теперь она называется?
— Малая набережная. Но осталось, как видите, только название да воды Прегеля.
Штраус посмотрел направо.
— Я помню… Здесь стояли старинные склады. Каждый имел свой герб на каменной плите: бог торговли Меркурий, женщина, кормящая грудью, кит, выплевывающий пророка Иону из своего чрева, пеликан, который разрывает собственную грудь, чтобы накормить детенышей, — эмблема вечного самопожертвования… Да, кстати, товарищ Сергеев, можно мне задать вам один несколько щепетильный вопрос?
— Разумеется. Я к вашим услугам.
— Мне хотелось бы спросить вас вот о чем. Почему вы, да и другие русские товарищи, с которыми мне случалось разговаривать, не только не стараетесь скрыть от меня всех разрушений, но далее как будто охотно показываете их? Ведь вам должно быть известно, какой шум поднят по поводу этих руин, сколько упреков, сколько клеветы, сколько потоков грязи льют всякие там «Союзы за возвращение в Кенигсберг» и прочие организации профашистского толка.
Сергеев минуту помолчал.
— Почему мы не скрываем руин Калининграда? Потому, что не мы в них повинны, не мы привели город в такое состояние, не мы затевали войну. Это главное. А кроме того, уж коли теперь хозяевами стали мы — для чего нам скрывать, с какими трудностями приходится восстанавливать, возрождать, создавать заново этот город? Пусть увидят все, какое нам досталось хозяйство. Пусть увидят, что мы сделаем из него в кратчайший срок. Думаю, что через несколько лет мы не станем вспоминать о развалинах. У нас будет иной метод сравнения: вот каким был старый Кенигсберг до войны и вот каким стал наш новый Калининград теперь. Я уверен — сравнение это будет в нашу пользу!
— Я рад, что приехал к вам, — тихо сказал Штраус. — И очень благодарен, что вы мне показали город.
Машина, осторожно лавируя между горами щебня, выехала на площадь перед разрушенным кафедральным собором.
— А могила Канта? Она, наверное, не сохранилась? — снова обращаясь не то к самому себе, не то к собеседнику, сказал доктор.
Олег Николаевич осторожно взял его под руку:
— Идемте.
Они выбрались через проем окна на левую сторону собора.
Профессор снял шляпу. Сергеев отошел в сторону… Строгие четырехгранные колонны розового гранита поддерживали плоскую крышу мавзолея. Снизу колонны опоясывала массивная металлическая решетка старинной работы. Узкая калитка была чуть приоткрыта.
Оглянувшись на Сергеева (тот кивнул: «Да, да, пожалуйста!»), Штраус приоткрыл калитку и по трем плоским ступеням поднялся к могиле.
Высеченный из цельного куска серого камня островерхий саркофаг покоился на постаменте черного мрамора. Над ним на гранитной стене — лаконичная надпись: «Иммануил Кант». И чуть выше — табличка с русскими буквами.
— Здесь написано, — не дожидаясь вопроса, сказал подошедший поближе Сергеев, — здесь написано: «Могила Канта. Охраняется государством».
Они постояли молча. Потом Штраус промолвил:
— Я бесконечно тронут отношением советских властей к памятникам нашей культуры, особенно к могиле Канта! Я знаю, что вы не разделяете его философских убеждений. Тем поразительнее ваш подлинный гуманизм, тем он драгоценней. Спасибо, товарищ Сергеев.
