Свен Хассель - Колеса ужаса
Когда эти ревущие стальные чудовища тормозили, их заносило боком, как санки. Из пушек с грохотом вылетал снаряд за снарядом.
До нас постепенно дошло, что нашу оборону прорвали не несколько случайных Т-34. К счастью, в соприкосновение с нами вошла лишь часть левого фланга русских. Мы прижались к земле, притворяясь мертвыми. У земли был сладковатый привкус. Земля предоставляла нам укрытие. Прекрасная, грязная, развороченная земля!
Такого приятного вкуса у тебя никогда не бывало, хотя твоя жидкая грязь и талый снег набивались нам в уши, в рот, в глаза и ноздри.
Прекрасная, пропитанная кровью земля, ты держала нас в объятиях, укрывала в своей бездонной грязи. Текшая нам за шиворот ледяная вода казалось лаской нежной женской руки. Грязь на мундирах и снаряжении делала нас похожими на ожившие земляные глыбы.
В восемь утра бой кончился. Однако на восточной окраине Черкасс все еще слышались сильная стрельба и лязг танковых гусениц. Никто не думал, что это могут быть «тигры». Мы никогда больше не ошибемся, услышав это тяжелое громыхание.
…Через много лет после войны я проснулся весь в поту, потому что услышал во сне предвещающий смерть рокот грозного русского Т-34…
Мы медленно поднялись из грязищи. Порта, слава Богу, ты жив! А Старик? Где Старик? Мы облегченно вздохнули. Вот он, все еще живой. Штеге, Бауэр, Легионер, Мёллер, как всегда кислый, исполненный пессимизма и религиозного благочестия, — все стали обниматься, потому что были живы. Малыш радостно заорал:
— Несколько паршивых Т-34 не отправят Малыша на тот свет!
И принялся пинать блестящую гусеницу танка, который взорвал сам.
Плутон сидел в грязи, вытянув ноги, и глядел на разрушенную улицу, где танки, пушки, легковые машины, грузовики были превращены русскими «тридцатьчетверками» в сплошную обгорелую массу искореженного металла.
Оберст Хинка и гауптман фон Барринг шли по улице, шатаясь как пьяные. Фон Барринг был с непокрытой головой. На Хинке была меховая русская шапка. Его опаленный мундир потемнел or пота. Он протянул нам пачку сигарет. Сказал усталым голосом:
— Значит, вы все-таки живы.
Из раны на лбу у него сочилась кровь и стекала по щеке. Он стирал ее тыльной стороной ладони и размазывал по всему лицу. Красная кровь и грязь придавали ему причудливый, чуть ли не дьявольский вид.
Четверть часа спустя мы пустились в обратный путь. Полк понес ужасающие потери. Семьсот человек было убито, восемьсот шестьдесят три ранено. Не уцелело ни единого танка. В других полках положение было не лучше.
Мертвые лежали повсюду. Несмотря на грязь, мы различали другие части по эмблемам. Вот размятый в кашу десяток артиллеристов из противотанкового дивизиона. Ствол одного орудия торчит вверх, словно обвиняюще воздетый к небу палец. Снаряды широко разбросаны.
Напротив, вдоль ряда сгоревших домов, целая батарея 88-миллиметровых орудий расплющена и вмята в землю русскими стальными чудовищами. Мы, широко раскрыв глаза, смотрим и смотрим. Невероятно, что за такое краткое время могут погибнуть столько людей.
12. НОЖИ, ШТЫКИ, САПЕРНЫЕ ЛОПАТКИ
Пришла зима со всеми ее ужасами, морозами и буранами, убившими гораздо больше людей, чем русские пушки.
Она сделала солдат суровыми, жестокими. Начался террор, порождающий ответный террор.
Мы превратились в бешеных, кровожадных животных. Мы насмехались над мертвыми и подшучивали над раздавленными.
Мы находились в окружении. У нас не было танков. Мы снова воевали как пехотинцы. Снег валил и валил. Над степью с воем несся буран. Свистел в редколесье. Вздымал снег громадными тучами. Покрывал ледяной коркой пушки, пулеметы и автоматы. Нес свой свирепый привет из Сибири.
Солдат мог стоять часовым на посту всего четверть часа, потом его приходилось сменять, чтобы он не превратился в труп. Мы плакали от укусов мороза. С бород у нас свисали сосульки. Ноздри смерзались. Каждое дыхание было мучительным, словно удар ножа. Сними меховую рукавицу, бездумно коснись пальцами железа, и они так пристанут, что, не сорвав кожу, их не отодрать.
Гангрена стала ужасающе обычным явлением. Гниющие, дурно пахнущие конечности мы видели изо дня в день. В служивших перевязочными пунктами грязных домах одна за другой шли ампутации: удаляли ступню, кисть руки, половину ноги, руку — иногда всю, иногда часть.
Газеты стали дорогим чернорыночным товаром. За одну брали пятьдесят сигарет. Она спасет тебя, солдата, от гангрены.
За углом была навалена куча черно-синих ампутированных гангренозных конечностей. Хоть они были замерзшими, хоть ноздри смерзались, ты все равно ощущал легкий запах.
Военно-полевые хирурги делали, что могли. Зачастую во время операции источником света служили только несколько коптилок. Когда кто-то из раненых умирал, его тут же выбрасывали наружу. Дверь открывалась и закрывалась быстро, чтобы мороз не добрался до тех, кто еще жив.
Полк стоял в резерве в Петрушках. Почти полностью уничтоженные полки пополнялись новыми солдатами. Ходил слух о новых солдатах, которых сбрасывают на парашютах, даже о солдатах из особых учебных подразделений в Германии. Но никто из нас, старых фронтовиков, в это не верил.
На бумаге все выглядело замечательно. В геббельсовских журналах мы были превосходной, сильной армией, хорошо обученной и обеспеченной современным вооружением. К сожалению, в действительности все обстояло иначе. Наши резервы были плохо обучены и скверно вооружены. Поступавших к нам новобранцев учили маршировать и браво отдавать честь в соответствии с армейскими уставами. Много часов уходило на то, чтобы научить их различать звания офицеров и младших командиров. Это было очень важно. В конце концов что представляла бы собой прусская казарма без новобранцев, четко козыряющих набриллиантиненным кабинетным офицерам, которые расхаживали дома с важным видом до окончательного поражения Третьего рейха?
Некоторые из этих героев оказались в лагерях для военнопленных, где продолжали разыгрывать из себя офицеров и младших командиров. Вот и сейчас, когда пишутся эти строки[45], кое-кто из них с важным видом расхаживает в мундире, высокопарно крича о защите Отечества. Забавно, что мы ни разу не видели никого из этой публики на фронте, на передовой, где можно было сосчитать пуговицы на гимнастерке противника. Все наши офицеры были резервистами и прошли ускоренную подготовку на длившихся несколько недель курсах.
Мы стояли возле деревни Петрушки в ожидании нового вооружения и пушечного мяса. Коротали время, играя в «двадцать одно», ища вшей и ссорясь с кем попало.
Старик набивал трубку скверно пахнувшей махоркой. Делал это он как-то успокаивающе. Было почти возможно представить себя в рыбацкой деревушке у моря лунной ночью, когда маяк заигрывает со спокойной водой.
Мы стали разговаривать так, как могут только люди, прошедшие вместе через суровые испытания. Старательно выбирали слова. Можно написать толстые тома о мыслях, крывшихся за неторопливыми словами Старика:
— Дети, дети…
Умолк даже балбес Порта, вечно сыпавший непристойностями.
Чуть помолчав, Старик заговорил:
— Вот увидите, Иван бросит на Черкассы весь Сорок второй корпус. — Выпустил большой клуб дыма и водрузил ноги в грубых сапогах на стол с грязными котелками, планшетами, ручными гранатами, парочкой автоматов и недоеденной буханкой хлеба. — На мой взгляд, русские стремятся собрать здесь свои подкрепления. Их генералы уже потирают руки, надеясь на второй Сталинград. Помяните мои слова, вся Четвертая армия отправится в преисподнюю из этой паршивой дыры.
Порта громко засмеялся:
— Что ж, почему бы нет? Рано или поздно мы все отправимся в ад и будем приветствовать дьявола на армейский манер: «Хайль Гитлер! Рот фронт!»
— Точно, и если Т-34 пихнет тебя в задницу, окажешься прямо в объятиях дьявола.
Порта и Малыш захохотали, хлопая себя по бедрам.
— Как знать, может, нам придется добывать свинец на Колыме до того, как мы попадем туда, что ты называешь адом, — вмешался Мёллер.
— Да, — задумчиво сказал Бауэр. — Может, прежде, чем оказаться в аду, о котором говорит священник, мы побываем в сталинском. Лично у меня нет никакого желания очутиться где-нибудь в районе мыса Дежнева.
— Твоего желания никто спрашивать не будет, — усмехнулся Порта. — Русские отправят тебя в дьявольский ад выстрелом из нагана, пуля снесет тебе полголовы. Будет много крови, мозгов и осколков черепа. И только твой рваный черный мундир скажет, что ты немецкий танкист. Может быть, они сделают это помедленнее. Может, отправят в грязный, холодный лагерь для военнопленных где-нибудь за Уралом и через несколько лет переломают тебе кости прикладами или нагайками. Чем именно, никакой разницы не будет. Если повезет, тебе на голову рухнет в свинцовом руднике громадная глыба горной породы. Тогда смерть будет быстрой и безболезненной.
